Словарь Сатаны

Генерал снова улыбнулся; охранник, сознавая меру своей ответственности, придал лицу еще более суровое выражение и подчеркнуто выпрямился. Шпион крутил на указательном пальце серую шляпу с большими опущенными полями, неторопливо оглядывая палатку. Все было очень скромно. Палатка с прямыми стенами — восемь на десять футов — освещалась одной сальной свечой на рукоятке штыка, воткнутого в сосновый стол, за которым сидел генерал; тот что-то писал, вероятно забыв о непрошеном госте. На земляном полу лежал истертый ковер, старый кожаный чемодан, связка одеял, стоял второй стул — вот, пожалуй, и все, что находилось в палатке; в части конфедератов под командованием генерала Клеверинга приветствовались простота и отсутствие «помпезности и пышности»[12]. На большом гвозде, вбитом в опорный шест у входа, висела портупея с длинной саблей, кобура с пистолетом и, что уж совсем нелепо, охотничий нож. Наличие такого гражданского предмета генерал объяснял тем, что тот напоминал ему о мирных днях, когда он был штатским человеком.

Ночь была бурная. Дождь потоками стекал с парусины, издавая при этом звук, похожий на барабанную дробь и хорошо знакомый тем, кто живет в палатках. Когда налетал сильный порыв ветра, непрочное сооружение содрогалось, раскачивалось и натягивалось в местах креплений.

Генерал кончил писать, сложил пополам лист и обратился к солдату, сторожившему Аддерсона:

— Вот, Тасман, передай это генерал-адъютанту и затем возвращайся.

— А как же пленник, генерал? — спросил солдат, отдавая честь и бросая вопросительный взгляд в направлении Аддерсона.

— Делай, как тебе говорят, — оборвал его офицер.

Уловив раздражение в голосе командира, солдат быстро вынырнул из палатки. Генерал Клеверинг обратил красивое лицо к шпиону федералов, беззлобно посмотрел ему в глаза и сказал:

— Скверная ночь, старина.

— Для меня — да.

— Догадываешься, что я писал?

— Думаю, что-то стоящее. Возможно, я слишком тщеславен, но смею предположить, что там упоминалось обо мне.

— Правильно. Эта служебная записка будет зачитана утром перед войсками, и касается она твоей казни. И еще небольшая приписка для начальника военной полиции относительно отдельных деталей церемонии.

— Надеюсь, генерал, представление будет хорошо организовано: ведь я сам буду на нем присутствовать.

— Не хотите привести в порядок какие-нибудь свои дела? Например, поговорить со священником?

— Не думаю, что, лишив его свободного времени, я смогу продлить свое.

— Черт побери! Неужели вы встретите смерть только одними шуточками? Ведь это серьезное испытание.

— Откуда мне знать? Я еще ни разу не умирал. Мне говорили, что смерть — серьезное испытание, но говорили не те, кто его прошел.

Генерал помолчал; этот человек его заинтересовал, даже позабавил, — таких людей он раньше не встречал.

— Смерть по меньшей мере потеря, — сказал он. — Потеря того счастья, что у нас есть, и возможности обрести новое.

— Потерю того, о чем мы никогда ничего не узнаем, можно перенести спокойно и, следовательно, печалиться по этому поводу не стоит. Вы, должно быть, замечали, генерал, что все мертвые, каких вы видели на войне, не выказывали никакого неудовольствия своим жребием.

— Пусть сама смерть не вызывает сожаления, но процесс умирания достаточно неприятен для того, кто не утратил способности чувствовать.

— Нет сомнения, боль неприятна. Всегда испытываешь от нее неудобства в той или иной степени. Но тот, кто живет дольше, больше ей подвержен. То, что вы называете умиранием, просто последняя боль, на самом деле умирания нет. Предположим, я попытаюсь сбежать. Вы хватаете пистолет, который деликатно прячете на коленях, и…

Генерал вспыхнул, как девушка, затем мягко рассмеялся, обнажив великолепные зубы, слегка кивнул красивой головой, но ничего не сказал. Шпион продолжал:

— Вы стреляете — в животе у меня оказывается то, чего не переварить. Я падаю, но еще не умер. Смерть наступает после получасовой агонии. До нее я в каждое мгновение либо жив, либо мертв. Нет переходного периода. Завтра при моем повешении будет то же самое. Работает сознание — жив, не работает — мертв. Природа, похоже, все устроила в моих интересах. Это так просто, — прибавил он с улыбкой, — что повешение, по сути, бессмысленно.

Когда шпион закончил говорить, воцарилось молчание. Генерал сидел с невозмутимым видом, он смотрел в лицо собеседника, но слушал его невнимательно. Казалось, его глаза следят за пленным, но разум озабочен совсем другими проблемами. Наконец он издал долгий, глубокий вздох, вздрогнул, как бы сбрасывая дурной сон, и еле слышно произнес:

— Смерть ужасна!