Слово арата

— И то! Я же сказывал: по такой дороге только до Усинска ехать — десять раз ночевать. А мы с вами, ребята, за семь суток до Кызыла доскачем!.. Не хвалюсь, а к дальней дороге я привычный. И кони дюжат — редкие у меня кони! — Словно для того, чтобы убедить нас в резвости лошадей, ямщик громко, как пастушьим бичом, хлопнул вожжами, переводя коней на лихую рысь: — Нн-о! Нн-аа!..

Последняя остановка была на Каскальском перевале между Бегредой и Даш-Сугом. Отсюда наша гремучая телега покатилась вниз по Даш-Хему.

— Осталась нам, парни, одна пробежка — тридцать пять верст, — улыбнулся старик. — Вечерком будем в Кызыле. Одолели мы с вами много перевалов, а этот — последний. Давайте попрощаемся с ним, ребята!

Я невольно сравнивал места, которые мы проезжали, с родными долинами Мергена и Каа-Хема.

— У нас на Каа-Хеме ягод, пожалуй, не меньше. И земля хлебородная. Разве только яблоки не растут… Да если посадить, и яблоки вырастут!

Седип-оол не выносил, когда хоть что-нибудь хорошее говорили не о его Чадане. И тут, конечно, не выдержал.

— Что ты все Каа-Хем да Каа-Хем! Дался тебе твой Каа-Хем! Ему наш Хемчик ни в чем не уступит. Уж наша ли земля не добрая, не богатая? Про нее самые лучшие песни поют! Не хвались понапрасну!

Я знал, что Седип совсем безголосый, но, раз спор начался, решил не упускать и этот козырь:

— Какие же это песни поют в вашем Хемчике и Чадане? Если бы хоть одна была, неужели бы ты не спел?

Шагдыр подмигнул мне:

— Что-то и я не слышал песен, прославляющих те места. А вот о моем Элегесте и Межегее народ любого хошуна песни поет. Взять, к примеру, такую: «В Элегесте, в Межегее…»

— Тебе только и знать! — непритворно рассердился Седип. — Ты же у нас не был на Хемчике. Ведь не был?

Он сел на поклажу, нахохлился и вдруг неистово заорал:

О, свежий чайлаг мой в верховьях Шеми,

Где тучнеют отары коз и овец!

О, мирный чайлаг мой в верховьях Ажика,

Где тучнеют конские табуны!..

Голос у него был отчаянный, но Седип гордо восседал не вещах, как орел на скале. С видом человека, утомленного нелегкой победой, он прошептал:

— Вот вам и нет хорошей песни…

— Да-а-а! — дружно ответили мы. — Молодчина, Седип!

Так, хвалясь друг перед другом, распевая песни, прославляющие родные места, мы незаметно въехали в долину Сесерлига. Дорога вилась среди светло-зеленых, желтых и буреющих полосок проса, ячменя и овса, над которыми торчали высокие стебли подсолнухов. К самой дороге подходили кусты картофеля, ползли вороха перепутавшихся гороховых стеблей. На южных склонах, на солнцепеке доспевали полосатые арбузы.

Кое-где на лугах вздымались лохматые копны, но большей частью трава лежала еще в рядках — свежая, только что скошенная.

А вот показались и косари — арат с араткой косили свою делянку. Мы проехали мимо их стана. Шалаш был покрыт пахучим горным сеном. Вокруг него разбросана утварь — наковаленка, молоток, чайный котел с помятыми боками, вилы со сломанными зубьями, деревянные грабли, волокуша для перевозки сена… Рядом бродил захудалый конь.

Только на двух-трех станах за всю дорогу мы видели сенокосилки и конные грабли. Бедность… Передо мной как живые вставали картины моей батрацкой юности на Мергене и Терзиге.

В низовьях Сесерлига решили передохнуть. Придержали коней возле стана. Хозяин сидел у шалаша и курил трубку из таволожника с трещинкой на чубуке. В поношенных идиках и залатанных на коленях брюках из далембы, в давно потерявшей цвет рубахе, он сосредоточенно пускал из носа клубы дыма. Один глаз у него вытек. С темени свисала длинная косица, похожая на крученую ременную веревку. Жена его кипятила чай. Волосы у нее неизвестно когда расчесывались, но лицо было чистое, светлое, а глаза живые. Заметив что мы смотрим на нее, она ушла за стан.

Исламов распряг лошадей и пустил их в поле. Они забрались в клевер и захрустели сочной травой, а ямщик взял из телеги ведерко и, позвякивая им, зашагал к Сесерлигу, который не переставал о чем-то лепетать.

— Откуда едете? Куда направляетесь? — заинтересовался хозяин.

— Ездили учиться в Москву. Теперь — домой. А ваш аал где?

Косарь показал рукой на верховья Сесерлига.

— На истоках этой реки. Есть такое место Чайлаг-Адыр. Зовут меня Ензак.

Некоторое время мы сидели молча. Ензак попросил рассказать о Москве. Нас не надо было уговаривать.

— Эй, жена! Куда ты девалась? — оживился арат. — Послушала бы, интересное рассказывают ребята.

Он повернулся — не идет ли жена, махнул рукой:

— Женщины все такие — знать ничего не знают, и ничего им не интересно, совсем темные…

И снова спросил:

— В Москве и мужчины и женщины грамотные?

Седип-оол прочел ему целую лекцию о равноправии мужчин и женщин в Советском Союзе, о народном образовании.

Ензак внимательно выслушал, задумался, еще старательнее задымил. Потом сказал:

— Вот, говорят, в нашей Туве давно революция произошла. Еще в двадцать первом году! А все-таки до сих пор у нас даже азбуки нет. Не то что женщины — мужики, вроде меня, даже расписываться не умеют. Что думают про это ученые люди?