Слово арата

— Революционная партия и наше правительство, — с пафосом начал я, — должно быть, думают об этом. Только мы давно из Тувы и не можем вам ответить как следует.

Но Ензак не успокоился.

— Как же так? Мы, народ, получили права. Все теперь принадлежит аратам. Так и говорят: «Араты — хозяева страны». А вы посмотрите на меня. Луг, который мы косим, — самого большого ламы Сесерлигского монастыря Соржу-Хелина. Как-то я попросил его: «Мне бы немного травы накосить для пары коз…» А он и говорит: «Хорошо, хорошо. Накоси мне десять копен, а потом одну можешь и себе…» А как же в Москве? Кто там распоряжается землей?

— В Москве, — ответили мы, — во всей Советской стране земля перешла к народу. Крестьянин никому не кланяется, не заискивает, как вы, перед каким-нибудь Соржу-Хелином. Сами обрабатывают землю, сами урожай получают. Платят небольшой налог — и все.

— Вот это дело! — оживился Ензак. — А ведь что у нас? Ламы, баи — все по-прежнему. Чтоб им сдохнуть! Самые хорошие пастбища и пахотные земли, самые большие стада — все у них!

Наш собеседник говорил с раздражением, поглядывая на нас единственным глазом, словно спрашивая: «Ну как же, парни, со всем этим быть? Вы же ученые люди — отвечайте!»

Я стал заверять Ензака, что мы готовы служить трудящимся Тувы, что мы не пожалеем…

Ензак неожиданно поднялся и, бросив: «Работать пора!» — дал понять, что он уже сыт такими беседами. Он взял на плечо косу, вынул брусок из деревянного ведерка с водой и зашагал к делянке. Там он поточил косу звенящим бруском и начал проворно валить траву.

— Чай готов, ребята! Кто хочет, пейте, — позвал Исламов.

Мы расселись вокруг чугунной чаши с кипящим чаем, а ямщик пошел закладывать коней.

— Живее пейте, да покатим!..

Забираться в телегу не стали. Шли, вспоминая о разговоре с косарем. Да-а, тут есть о чем подумать! Нам почему-то было стыдно перед Ензаком.

Оглушительно треща, в клубах пыли, на нас вылетело из-за поворота что-то черное. Ба! Вот уж не думал увидеть в Туве автомобиль!

— Черт бы его взял! Коней перепугает! — заворчал старик и, спрыгнув с телеги, схватил коренника под уздцы.

С нами поравнялась легковая машина, полная людей. Громко зафыркав, она остановилась и, похрипев, как простуженный кабан, затихла. Народ в машине был незнакомый. Одни с револьверами, у других сабли на боку. Не открывая дверки, перемахнули через борта, как через плетень. Подошли к нам, поздоровались. Старший, одетый с особой крикливой франтоватостью, сказал, что его зовут Карсыга, и прибавил:

— Член Центрального Комитета.

Голос у него был странноватый — что-то среднее между старческим шепотом и детским писком.

Неожиданность за неожиданностью! Оказывается, они приехали встретить нас и доставить на машине в Кызыл. Почет первым выпускникам! Подумать только… Мы поблагодарили за честь, за внимание, но ехать отказались — жаль было бросать Исламова.

— На своей «машине» доедем, — попробовал отговориться я.

— Нельзя! — Карсыга был непреклонен. — Садитесь, товарищи. Опоздаем на перевоз.

Пришлось подчиниться.

Спутники Карсыги снова махнули через борта. Одни уселись на сиденьях, другие устроились на подножках.

Взобрались и мы. Примостились, как сумели. Кроме водителя, в машине оказалось десять человек. Как сельдей в бочке — по русской поговорке. Карсыга уселся впереди, откинулся на сиденье и закурил папиросу.

— Трогай!

Шофер — его звали Дажи — стал заводить мотор, но у него что-то заело.

Карсыга зло пропищал:

— Проклятый! Долго будешь нас мучить?

Мне стало обидно за водителя (после я узнал, что это был первый тувинский шофер). «Проклятый» умел делать то, чего никто из нас не умеет. И старался он изо всех сил. А другие только понукали.

Дажи вынул из-под сиденья изогнутый железный прут, подошел к машине спереди и вдел конец прута в грудь машины. С хрипом и треском покрутил. Машина оживилась, попыхтела и снова умолкла. Парень вздохнул сокрушенно, поднял крышку над мотором, чем-то пощелкал, поковырялся внутри, захлопнул крышку и еще раз попробовал завести машину своим прутом.

Исламов тем временем уехал с нашими вещами. Звон колокольчиков постепенно затих. А мы все стояли на месте.

— Эх, лошадки! — усмехнулся Седип-оол. — Резво бегут…

— Догоним ваших рысаков! — осклабился Карсыга.

Вымазанный грязью и машинным маслом Дажи отступил перед строптивой машиной:

— Беда — не могу понять, почему мотор не работает. Черт его знает!..

Шадгыр с Седипом переглянулись, зашептались:

— Зря подводу отпустили. Хоть и тихо, да надежно. Ехали бы и ехали…

— Ладно вам, — сказал я. — А то еще скажут: «Слабенькие, трусливые эти студенты. Чему их только учили в Москве?»

Карсыга покусывал мундштук папиросы и перекатывал ее из стороны в сторону. Неожиданно он оставил свой начальственный тон и пожаловался:

— Обидно! Была же совсем исправная. Километров двадцать хорошо ехали. Всего пять раз останавливались — два раза шина лопалась, три раза что-то в моторе ломалось.

Мы стали его успокаивать.

Карсыга вылез, походил взад-вперед, наклонился к Дажи:

— Ну, как дела?