Слово и событие. Писатель и литература

Я б умереть хотел на крыльях упоенья,
В ленивом полусне навеянном мечтой,
Без мук раскаянья, без пытки размышленья,
Без малодушных слез прощания с землей.
Я б умереть хотел душистою весною,
В запущенном саду, в благоуханный день,
Чтоб купы темных лип дремали надо мною
И колыхалася цветущая сирень.
Чтобы ручей вблизи таинственным журчаньем
Немую тишину тревожил и будил,
И синий небосклон торжественным молчаньем
Об райской вечности мне внятно говорил.

«…О любви мне сладкий голос пел…» Веяния Жуковского, Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Некрасова оживляют поэзию Надсона, но по сравнению с заимствованным богатством собственно надсоновское содержание очень односложно и едва ли преобладает. Оно сводится к совершенно определенному мотиву. Из стихотворения в стихотворение переходит всё один коренной вопрос:

Зачем ты призван в мир? К чему твои страданья,
Любовь и ненависть, сомненья и мечты
В безгрешно-правильной машине мирозданья
И в подавляющей огромности толпы?

Всё, что связано с оригинальным Надсоном, дальше разнообразных колен этого вопроса не идет. Остальное – переложения классики, пересказы истории, перекаты громов, перепевы песен. Больше того, Надсон искусством образа не владел и секрета слова не знал, был невнимателен к рифме и метафоре и не смущался громким словом. Пустозвонство прощается ему вдвойне: как мальчику и как музыканту. Юноша, он слабо догадывался о девальвации рыцарского жеста в этом искушенном мире; музыкант – настолько внимательно слушал звучания мира, что так никогда и не вступил со своей собственной темой. Возможно, тут была его точка соприкосновения с пассивной эпохой.

И всё же нелепо восторженные, красиво лепленые стихи Надсона до сих пор не оставляют читателя безразличным. Они трогательны в серьезном и серьезны, трогая – недостаток поэтического дара возмещен в них искренностью и чуткостью. Мы хорошо научились оценивать литературное достоинство стихов, отмечая аллитерации и удачные рифмы, но ведь это не единственные признаки художественного чутья. Есть прозрение немое, есть сухая, безжалостная критичность – она кажет мир неприукрашенно темным, а исход крайне трудным, требующим гениального усилия. Эти действующие настроения знакомы каждому, пусть хотя только по мимолетному состоянию. Никого не минует период мечты о самоубийстве где-то в юности. Надсон острее многих ощущал рождение и смерть. Он рано их осознал совсем рядом, одно как недавно бывшее, другую – как неминуемо близкую. Может быть поэтому беспощадная разборчивость никогда его не покидала. Тринадцати лет он записывает в дневнике:

Я присматриваюсь как к людям вообще, так и к каждому в особенности, и вижу, как они все далеко от того идеала человека, который создало мое воображение. Я думал, например, что люди помогают другим беднякам из сострадания, но мне пришлось скоро разочароваться. И.С. (которого я считал за весьма хорошего человека) говорил как-то, что ему очень надоели дела по дамскому лазаретному комитету (учреждение благотворительное) и что он пока не видит для себя никакой пользы от того, что хлопочет и тратится в пользу бедных. Досадно мне было на себя и на людей за это разочарование; ну, да что ж делать! Когда-нибудь надо же было узнать правду. Нечего обманывать себя и других, говоря, что мы живем для того, чтобы приносить пользу. Мы должны жить для того, но где же эти идеальные Лео, которых выставил Шпильгаген в своем романе «Один в поле не воин»?