Слово и событие. Писатель и литература

Надсон жил мало и болезненно, но его короткая жизнь была ярко освещена светом разума. Он не был поэтом в собственном смысле слова. Воображение у него было сильнее языкового таланта, и еще сильнее воображения была привычка к развеществлению – разрешению видимого мира критикой рассудка. Из-за этого поэзия его описательна и фельетонна; по другим причинам она тороплива и отрывочна. С самого начала имел он слишком короткое дыхание, чтобы успеть что-то переделать в себе, успеть как-то уравновесить «искусством и знанием» свой негармоничный талант; недетский дух оставил его двадцатипятилетнего в 1887-м году таким же отроком по складу ума, каким незадолго до того восхитил для жизни в слове; каким вошел Надсон в литературную жизнь пореформенной России – нервным рано повзрослевшим мальчиком, – таким был принят и вскоре канонизирован. Но история литературы не успела разобраться в нем. Слишком много мировых имен заполнили русское тридцатилетие после смерти Надсона и слишком глубоко за живое тронул этот литературный период, чтобы объективно мыслящие люди имели время и возможность дать себе отчет в различии между надсоновской легендой и настоящей судьбой Семена Яковлевича Надсона.

Его называют декадентом. Это грубая ошибка. Надсон был прост душой, в мировоззрении своем ничего не изменил из всецело его в молодости захватившего романтизма, и искушенная сложность декадентских чувствований ему была очень чужда. И только когда читающая публика глухого десятилетия подхватила его «Друг мой, брат мой…», «Верь, настанет пора…», «Да, хороши они…», то неприметным образом в устах наскучивших жаждой творчества либеральных учителей, адвокатов, земских деятелей юношеская наивность превратилась в интеллигентскую пошлость.

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь: –
Верь, настанет пора – и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!

Не в терновом венце, не под гнетом цепей,

Не с крестом на согбенных плечах, –
В мир придет она в силе и славе своей,
С ярким светочем счастья в руках.
И не будет на свете ни слез, ни вражды,
Ни бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды,
Ни меча, ни позорных столбов!

О, мой друг! Не мечта этот светлый приход,

Не пустая надежда одна:
Оглянись, – зло вокруг чересчур уж гнетет,
Ночь вокруг чересчур уж темна!
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой, –
И поднимет к любви, к беззаветной любви
Очи, полные скорбной мольбой…

Пафос Надсона – это прекрасный комплекс переживаний переходного возраста, когда поднимают знамя борьбы, протягивают верную дружескую руку, клянутся в вечной любви к идеалу и пишут стихи. По какой-то особенности чуткого времени стихи понравились; Надсон же долго, почти до 25-ти своих лет – значит, всю свою жизнь – оставался «юности порыву верен». И на этом-то юношеском стихотворчестве построена кратковременная слава его.

Впрочем, такая ли уж кратковременная. Мой отец, человек простой, с гимназических лет помнит и с воодушевлением читает:

Не говорите мне: он умер, – он живет,
Пусть жертвенник разбит, – огонь еще пылает,
Пусть роза сорвана, – она еще цветет,
Пусть арфа сломана, – аккорд еще рыдает!

Когда я не знал еще ничего об авторе, строки казались мне по-стариковски изысканными, – в голову не могло прийти, что это неосторожный романтизм.

Достаточно ли сделанного Надсоном, чтобы назваться поэтом? Им перепето много русской классики, причем он умел сохранить в подводной своей памяти самую душу оригинала, и потом, может быть незаметно для самого себя, вылить в новую форму. Но это отраженное чувство порождало лишь вольные стихотворные переложения.