Слово и событие. Писатель и литература

В каком смысле говорят о невыразимости сути? Можно представлять ее как нераскалывающийся орех или нерешаемую задачу: зубы, или рассудок, или ум человека слишком слабы; он имеет дело с чем-то таким, что ему не под силу. На деле можно очень сомневаться в том, что человеку что-то может быть не под силу. Возможности живого существа, обладающего разумной способностью? Они безграничны. Невыразимость и непостижимость такого типа, вызванные человеческим бессилием, преодолевается, так сказать, на уровне обучения новобранцев. Не знаешь – научим. Невозможно, чтобы какое-то содержание нельзя было выразить на родном языке; невозможно, чтобы какую-то фразу нельзя было перевести на другой язык. Непостижимой в вульгарно-платоническом смысле, невыразимой сути по-видимому не существует.

Невысказываемость сути существует зато в другом смысле. Возьмем увлеченность. Человек остережется высказать ее не потому что не сумеет это сделать, а потому что для нее самой будет лучше если ее не сразу и окончательно разобъяснят. А с другой стороны, человек по-настоящему увлеченный не может не говорить об этом, может говорить только об этом. Он говорит прямо и увлеченно, но так, что вместе хранит и сберегает. В «Сирано де Бержераке» Ростана Кристиан, не успев произнести трех слов, ясно выражающих его чувство, убивает и тот мир захватывающих и невыразимых отношений, который был связан у Роксаны с его именем, и чувство Роксаны и, наверное, свое собственное чувство. Убийство, губительство лексикой, высказывающей как будто бы самую суть, такое частое явление в поэзии и в жизни, что его кажется перестали замечать. Пример из Гегеля. Каждому сознанию ясна собственная личная неповторимая ценность. Но когда наивное сознание заявляет на этом основании: «Я!», оно лишь мнимо выразило свою полноту и неповторимость, на деле оно наоборот ее погубило, утопив в абстрактном всеобщем. Похоже, что личность в принципе не может проявиться нескромным, несокровенным образом; она просто перестает тогда быть собой. Автор любого текста, заслуживающего перевода, чем яснее открывает, тем строже оберегает суть того дела, от имени которого говорит. Раскрыть секрет великих текстов невозможно наверное потому, что в них тогда не останется никакого секрета. Если их секрет в умении, открывая, беречь суть, которой человек живет, то и приблизиться к великим текстам традиции можно только так, что мы обнаружим в себе то же призвание не к захвату чужого, а к сбережению и взращиванию того, чем мы и так уже наверное незаметно для себя живем, поскольку живем, делаем и думаем что-то. Призвание человека можно понимать как то, благодаря чему он и осуществляется как таковой. Может быть, он по-настоящему и определяется своим умением хранить то, что, он считает, он и есть. Это умение вовсе не придано каждому с рождения. От рождения человеку свойственно разве что безотчетное предчувствие своих возможностей, и еще – мстительная реакция по отношению ко всему, что эти возможности, ему кажется, стесняет. От рождения по своей природе человек вовсе не склонен жертвовать собой, скажем, подавлять чувство обиды, неприязни, вражды, гордости, искренно отказываясь от мести для того, чтобы успеть и смочь в тишине и сосредоточенности делать для кого-то очень далекого такое, о чем никто и никогда не узнает, что это сделал именно он. И нет никакой детерминированной необходимости, чтобы человек естественным порядком выступил из своего природного состояния. Это происходит болезненным путем заражения от других людей или от так называемых памятников. Если эти памятники смогут напомнить ему, к чему он в действительности призван, к тому чтобы родиться еще раз, то их ключ тем самым пожалуй и раскроется.

Если у перевода кроме частных подходов и методик должна быть собирающая целость существа, что может быть для него более надежным основанием и что прочнее свяжет его с оригиналом чем узнавание в авторе самого себя, о каком он еще только догадывается интимно, о каком еще никто не знает, каким он еще только может стать, – самого себя как хранителя, которому поручены глухие тайны, оберегателя чего то такого, о чем ни сказать ни молчать нельзя.

Связь с автором происходит не через то сомнительное открытие, что в его жизни были такие же человеческие события как у нас. Давние обстоятельства никого по-настоящему не задевают, а если кто к ним присмотрится, они покажутся до странности и отчуждения сходны с нашими. Связь между автором произведения и автором воспроизведения проходит раньше: через терпеливую оберегающую готовность и умение допустить чтобы такие вещи как жизнь, обстоятельства вообще были, допустить и позволить чтобы вообще был человек и был мир, допустить сначала простор, на котором могут происходить вещи, создать и сберечь его. Какой бы неуловимой и бессодержательной ни казалась эта готовность допустить быть миру, умение хранить то, что дано и что есть, как раз это неуловимое, раньше всякого содержания проходящее единомыслие переводчика и автора создает переводимость.