Слово как улика. Всё, что вы скажете, будет использовано против вас

Вопрос о правдивости текста, строго говоря, не является лингвистическим, зато к лингвистике относятся вопросы структуры повествования и рассуждения. Так, Мартин и Роуз (2003: 22—23)[59], исследователи дискурса в традиции М. А. К. Хэллидея, проанализировали то, как люди формулируют свое отношение к положительным и отрицательным переживаниям. На их взгляд, основной посыл личного повествования заключается в том, чему тот или иной опыт научил человека. Он структурируется посредством системы оценки. Согласно Мартину и Роузу, мы формируем наше отношение на основании наших оценок и используем язык для того, чтобы выразить это отношение. Важной составляющей этих структур является то, как мы себя чувствуем, и то, как мы выражаем эти чувства. Далее я изложу соображения Мартина и Роуза о лингвистическом выражении чувств в рассказах людей о своей жизни и объясню, почему я полагаю, что это в данном случае неприменимо. Как я упоминал выше, в повествованиях этих двух женщин меня заинтересовало отсутствие эмоциональности. Возможно, поэтому их рассказы и показались иммиграционной службе сомнительными. Учитывая, что многие беженцы покидают свои родные страны при травмирующих обстоятельствах, мне стало интересно, не проводились ли исследования на тему того, как выражаются эмоции в заявлениях беженцев и иммигрантов.

В последние годы произошел терминологический сдвиг в обозначении людей, бегущих из страны своего рождения или пребывания, и вместо термина «беженец» (refugee) мы теперь имеем более формальное «проситель убежища» (asylum seeker, букв. «искатель убежища»). По термину «беженец» сразу понятно, что кто-то в опасности и бежит от нее. Сегодня вместо «беженец», по крайней мере в Европе, говорят «проситель убежища». Таким образом, жертва уже не спасается бегством, но ищет. Мне с чисто лингвистической точки зрения кажется, что это означает следующее: теперь именно проситель убежища и иммигрант должен доказывать, что ему полагается статус беженца, у которого есть весомые причины спасаться от преследования. Зачастую таким людям приходится доказывать свою правоту в то самое время, когда они переживают сильнейшую психологическую травму. Первопроходцами в области оценки травмы у беженцев, жертв войны и прочих просителей убежища являются Джон Уилсон и Борис Дроздек[60]. Они отмечают:

Просители убежища, беженцы и жертвы войны и пыток отданы на произвол судьбы… люди, потерявшие связь с родной землей и бросившиеся на поиски укрытия в очень ненадежном мире… как жертвы войны, политического переворота или катастрофы, они движутся от дома и определенности в незнакомые места и незнакомую культуру. (Уилсон и Дроздек, 2004:3).

Согласно Уилсону и Дроздеку, процесс получения статуса беженца и поиска убежища в другой стране в современном мире для многих представляет собой унизительный и травмирующий опыт. Не последнюю роль в его травматичности играет то, что прежде всего им приходится доказывать свою потребность в убежище. Все это зачастую приводит к тому, что автор называет «сломленным духом»: человек теряет не только свой дом и свои корни, но и всю свою культуру, связь со своей семьей, а с лингвистической точки зрения – свою естественную языковую среду. Объяснять, что произошло с тобой, чиновнику в залитой неоновым светом комнате, отпивая кофе из пластикового стаканчика, никогда не будет легко, и тем более тяжело это делать через переводчика, которому, может быть, некогда проявлять к тебе сочувствие.