Слово о полку Игореве

Учтем, что VI песнь в полтора раза длиннее среднеарифметичского от остальных восьми. Это значит, что при средней длине в VI песни было бы лишь 17 глаголов «освоения пространства». Таким образом, статистика показывает, что во всех трех частях замер по «пространственным глаголам» в первой и второй песнях дает одинаковый результат, а в третьей песни в каждой части происходит падение их числа (в 1,9; 1, 2 и в последнем случае – в 3 раза). При этом в Третьей части вдвое меньше таких глаголов, чем в Первой (или чем во Второй, если бы ее длина была стандартной).

В музыковедении концовка пьесы называется «кодой». Значит, наше членение текста на три части объективно заложено в самом тексте.

Память текста и стройность его художественной логики – верный признак композиционной стройности произведения.

В древнегреческой драме триада – это композиционный принцип: строфа – антистрофа – эпод. Триадность «Слова» также напрямую связана с его композицией. Проверим логическую целостность «Слова». Условно поэма может быть разделена на три части: поход и его последствия – реакция Святослава – возвращение Игоря.

Каждая из частей и практически каждая самостоятельная тема в «Слове», развиваются по закону триады. И если открытая Шеллингом триада – и впрямь основа механизма любого развития, то стихийная диалектика Автора не должна нас смущать. Когда бы в поэме существовали утраты, добавления или перестановки, триадное развитие сюжета было бы нарушено.

В зачине поэмы теза – выбор темы и манеры. Антитеза – замышления Бояна. Автор предлагает и два варианта синтеза: сам начинает «от старого Владимира до нынешнего Игоря», а потом заставляет Бояна «свивать славу обаполы сего времени» и петь о князьях XII в. Так синтезируются «старые словесы» и «замышления сего времени». Переплетение триад образует стройную, но не прямолинейную структуру поэмы.

Три дня битвы – тоже триада. Теза – легкая победа первого дня. Антитеза – половцы, идущие «со всех сторон» утром в субботу. Воскресный полдень – страшный, гибельный синтез.

Игорь вышел в Поле на Светлой седмице. Летописец замечает это роковое «изнаночное» сближение: «Так, в день святого воскресения навел на нас Господь гнев свой; на реке Каяле навел на нас вместо радости – плач, и вместо веселья – печаль».

О том же говорит и автор: русские, стяжавшие легкую победу в постную пятницу, именно в воскресенье, «в третий день», перебиты. И уже вовеки «Игорева храброго полку не воскресить!».

Но летописец ищет причину гибели войска и плена князей в грехах Игоря, поэт же глядит в глубину истории, выясняя реальный генезис катастрофы на Каяле. Прерывая описание боя, он вспоминает о «крамолах» деда Игоря, Олега Гориславича. Звон «котор» и «крамол» Олега летел по всей Русской земле. Слышал его Владимир, «затыкавший уши» в Чернигове, «слышал» сам Ярослав Мудрый, заклинавший детей жить в мире. Слышит и поэт: «Что мне шумит, что мне звенит...» И если при Олеге «редко оратаи покрикивали, но часто вороны граяли», то тем горше звучат слова поэта «а такой рати и не слыхано!». Автор свивает славу и «гориславу», и потому историческое отступление невозможно перенести в другое место «Слова». Сложнейшие созвучия прошивают стык повествований так, что разорвать их просто-напросто уже никому не под силу.

Теза второй части – сон киевского князя. Антитеза – толкование сна. Синтез – «Золотое слово».

Логика последней части: Ярославна плачет – Бог слышит – Игорь возвращается. Тройное созвучие скрепляет стык, а точней – переход Плача в Побег: иМ/О ЛУЧИ – иМ/О тУЛы затЧЕ – МОре поЛУноЩИ. Три обращения в Плаче, три части и в Побеге: побег – диалог с Донцом – диалог Гзака и Кончака.

Три развернутых напоминания о князьях XI в. – Олеге, Всеславе и Ростиславе – болевые точки прошлого в рассказе о настоящем. Но если рассказы про Олега и Ростислава имеют к судьбе Игоря непосредственное отношение, какая связь предания о Всеславе с событиями 1185 г.?

На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребiй о дѣвицю себѣ любу. Для Всеслава девица – Киев. Но и поход Игоря к сватам заканчивается кровавой свадьбой: Ту кръвавого вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша...

Сваты – это тот же Кончак, а девица – Кончаковна, с которой помолвлен еще до похода Владимир Игоревич.

Игорь говорил: Хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомъ Дону. Тут любо – всего лишь союз. Но вспомним дѣвицю себе любу, и союз либо словно превращается в наречие. Князю любо погрузить в реку золотой шлем. Это обернется невольным самопророчеством: иже погрузи жиръ въ днѣ Каялы, рѣкы половецкыѣ, рускаго злата насыпаша...