Слово о полку Игореве

Хитростью, «клюкой» оперся Всеслав на коней, которых требовали киевляне у Изяслава. Хитростью, тайно от Святослава, выступает Игорь, чтобы похитить славу киевского князя.

Всеслав сидел в порубе и был освобожден при подходе половцев. Игорь – первый русский князь, попавший к ним в плен.

Всеслав в полночи бросил киевлян, не разделив их ратной судьбы. Игорь в полночи бежал из плена, оставив брата, племянника и сына (или даже двух сыновей) на милость врага.

Всеслав судил людям суд, а сам оборачивался волком, перебегал Хорсу путь и за ночь поспевал от Киева до Тьмуторокани. Перебежав солнцу путь, Игорь обрек свою дружину на гибель, а землю на поругание. Потом, превращаясь в горностая, гоголя и волка, от Тьмуторокани прыгнул к Киеву.

Всеслав расшиб славу Ярослава, Игорь, носивший, как и Ярослав, христианское имя – Георгий, хотел «похитить» славу прошлых князей, но «выскочил из дедовой славы», славы Ярослава Мудрого.

Всеслав отворял «в три удара» ворота Новгорода, а Новгород-Северский князь в трехдневной сече отворил ворота половцам на Русь.

У Всеслава была Немига, где кровавые берега реки засеивались костьми русских сынов. У Игоря – Каяла, где «черна земля под копытами костьми была засеяна...»

Судьба Всеслава и судьба Игоря в «Слове» подробно сопоставлены, и про Всеслава рассказано лишь то, что откликается эхом в судьбе Игоря. Обоим за причиненные Руси страдания суда Божия не минути. (Тут, видимо, имеется в виду не сама смерть, а «божий суд» над душой после смерти).

Замечательна и магическая кратность дат. Всеслав бросил свой жребий на седьмом (то есть по фольклорным представлениям о числе 7 – последнем) веку Трояна. Игорь – в лето от сотворения 6693-е, т. е. за семь лет до окончания седьмого столетия седьмого тысячелетия.

«Век» по-древнерусски – не сто, а тысяча лет. В памятнике XII в. (1136 г.) читаем: Отъ Адама до сего времени минуло есть вѣковъ 6. А седмого вѣка минуло лѣтъ 644[102].

Древнерусский седьмой век начался в 492 г. Значит, и Всеслав, и Игорь (внук Трояна) бросают жребий «на седьмомь вѣцѣ Трояни». Так поэт включает нас в калейдоскоп исторических реминисценций, и они становятся явными, когда мы начинаем ощущать текст не как ряд случайных эпизодов, а как стройное, развивающееся единство, полное не только линейного, логического, но и ассоциативного, поэтического смысла.

У великого художника система доказательств не менее строга, чем у Ньютона, только строится она не на формальной логике, а на логике художественной. Ученый стремится к терминологичности, поэт же, напротив, к многозначности, к расширению семантического поля слова. Комментируя, скажем, строки которыи дотечаше, та преди пѣснь пояше..., ученый избавится от ненужной ему двусмысленности. Что такое «та прежде песнь пела»? Прежде кого или чего? Прежде других? В прежние времена? Но для поэта ценен как раз такой семантический дуализм. Автор нередко сближает омонимы: любо и любо, копие приломити конець поля Половецкого и конец копия въскормлени и т. д. Однако если бы этим и ограничилась полисемия поэтической речи, решить все проблемы можно было бы с помощью словаря.

Игорь и Всеволодъ уже лжу убудиста, которою ту бяше успилъ отець ихъ Святъславъ...

И в другом месте: ...на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которое бо бѣша насилие отъ земли Половецкыѣ.

Которою и коротое – местоимения (современное «который»). Но котора – существительное «усобица». И местоимение поэт оба раза поставил так, что на слух оно может пониматься и как существительное.

Приведем еще несколько из многих подобных мест «Слова».

Для архаического мышления любое совпадение – знак или знамение. Вспомним о «магической темноте» скальдов или о «темном стиле» поэтов Прованса того же XII столетия. Мировоззрение у них христианское, а пристрастие к полисемии – языческое.

Тоже и у Автора. Затыкал Владимир Мономах уши или закладывал уши (скобы) городских ворот бревном?

Вторая трактовка подкрепляется историческим контекстом, угаданным А. Н. Майковым и аргументированным Б. А. Рыбаковым.

Первая – словами самого Автора: Тои же звонъ слыша давныи великыи Ярославь... Ярослав слышал, а Владимир уши закладаше. Разумеется, не от страха, а от негодования. «Уши укланяя от зла слышания», — читаем в Изборнике Святослава 1076 г.