Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности

Ты настраиваешь себя просто на то, что ты как бы в отношениях, ты там… испытываешь какие-то чувства, может быть, даже близкие к чувству на букву «л», но как бы ты при этом… ну, как-то… внутренне сознательно себя в чем-то притупляешь. И ты понимаешь, что как бы тебя это спасает. То есть как бы… Если что-то происходит – ты как будто бы на таблетках, но на самом деле ты не на таблетках, ты просто как бы… Ты ко всему готов. Да? Ты ко всему готов, ты немножко не доверяешь, ты готов, что там… я не знаю… отношения могут закончиться более или менее в любой момент, соответственно, ты не даешь партнеру почувствовать, что там… он незаменим для тебя.

Максим, 26 лет

Долговая мораль реципрокного обмена имеет темпоральность события – а не континуума. Не только тиндер-свидания, но и многолетний брак может превратиться в цепочку эмоциональных событий, каждое из которых вполне измеряемо по степени эффективности и удовлетворительности для обеих сторон.

В «отношениях», стоящих на долговой морали обмена, надо всеми участниками постоянно довлеет чувство, будто стоит взять что-то, что ты не можешь мгновенно возместить в эквивалентном обмене, – и ты оказываешься в уязвимой позиции, ты заявляешь миру и своему партнеру, что с тобой что-то не в порядке. Одновременно с этим опасным кажется и дать партнеру больше, чем он дает тебе, ведь тот, кто оказывается в состоянии берущего, рискует оказаться зависимым и утратить свою суверенность. Невмешательство, граничащее с неоказанием помощи, начинает казаться более допустимой формой поведения с близкими, чем поддержка: всегда есть риск, что другой может увидеть в наших действиях трансгрессию, переход личных границ [163]. Но удивительным образом это стремление к абсолютной независимости нередко приводит к противоположным результатам – к дискурсивной и онтологической несвободе. В идеале долговая мораль обмена предполагает, что каждый из нас будет предоставлять другому «эмодукты» не по принуждению, а от щедрости и с чувством радости. Но на деле, увы, дело обстоит несколько иначе: императив «никто никому ничего не должен» способен накрепко заблокировать цепочку из «брать» и «давать» – страх, что баланс вложений нарушится, столь велик, что лучше полагаться только на себя и следовать трехчленной формуле «не верь, не бойся, не проси». Один из советов известной блогерши и поп-психолога Эволюции гласит:

Просить невыгодно (очень невыгодно), потому что это делает вашу позицию ниже. Вы получаете какую-то мелочь, без которой могли бы обойтись или сделать это сами, и теряете за это позицию [164].

«Никогда мы еще не были свободнее, никогда мы еще не были несчастнее», – писал социолог Зигмунт Бауман [165]. Создать близость без зависимости не получается, как бы мы к этому ни стремились. Любовная боль XXI века не похожа на любовную боль века XIX или XX. Она в гораздо меньшей степени вытекает из внешних ограничений и гораздо в большей – из внутренней самоцензуры, не позволяющей дать слабину, быть уязвимым, признаться в том, что нуждаешься в ком-то, причем не для обмена, а по причинам, которые невозможно исчерпывающе объяснить исключительно логикой взаимной выгоды.

Отказавшись следовать нормам вмененного традицией долга и попытавшись найти счастье в обмене, мы «ушли от закона, но так и не дошли до любви», как пел когда-то классик [166]. Но возможно ли найти такую форму близости, которая не была бы по умолчанию репрессивной? [167] Где взять альтернативу насилию традиции и одиночеству выбора? Греберовская антропология долга предлагает нетривиальный ответ: в коммунизме.