Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами

По словам немецкого философа Карла Шмитта, политика рождается в тот момент, когда мы проводим различия между друзьями и врагами: деление на тех, кого мы любим и кого ненавидим, представляет собой первородный антагонизм, к которому сводится любая политика. В 1922 году, том самом, когда сторонники культа Ганди сожгли в Чаури-Чауре полицейский участок, Шмитт опубликовал трактат «Политическая теология», утверждая в нем, что политика – это преобразование священного (6) в мирские формы. «Все значимые современные теории государства – суть не что иное, как секуляризованные теологические концепции», – утверждал он. Для Шмитта, вступившего в 1933 году в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию, прерогатива определять, кто друг, а кто враг, должна принадлежать богоподобному главе государства. К тезису Шмитта я добавлю, что политик появляется на свет, когда проводит различия между людьми и богами, причем линия разграничения между ними носит столь же древний характер, что и между друзьями и врагами, – ей столько же лет, сколько грехопадению Адама. Кому решать, кто бог и кто человек? Политическая власть – это способность создать что-то из ничего по примеру Бога, который своими трудами сотворил из пустоты свет и земную твердь.

Мы настоятельно нуждаемся в слове, способном передать, какое место занимает политика в мире грез человеческих масс. Термин мифополитика, хотя пользуются им редко и его не найти ни в одном словаре, объясняет, как власть зачастую уходит своими корнями в миф. Причем это не только описание, но и призыв к действию. Хотя придуманный в середине XIX века термин «религия» и подразумевал ее отделение от концепции «политики», просеивая во имя секуляризма все мифическое, ритуальное и священное, политику в ее современном виде по-прежнему можно трактовать превращением духовной святости в новые формы. Политическая власть всегда мифологична: опираясь на божественное, она пересекает линию разлома, отделяющую богов от людей. Из этого совсем не следует, что она стоит в стороне от здравомыслия или попирает его, как утверждалось в эпоху Просвещения, предложившую свой собственный миф о рациональности. Миф – это и есть просвещение. Он требует от нас провести работу по трансформации. Он стремится докопаться до истоков, до причин, объясняющих, почему предметы и явления такие, какие есть, а не другие, чтобы таким образом определить контуры будущего. Различные представления о божественном определяют формы политического правления.

«Политическая теология политеистична, как политеистичен любой миф», – приходил к заключению Шмитт, по привычке отмечая многогранность ее потенциала. Для многих поборников независимости Индии, понимающих, каким образом индусский политеизм в течение долгого времени использовался против их родной страны, свободы можно было добиться посредством политики настолько нестандартной, что ее нельзя было даже вписать в рамки монотеизма. Она была короче в написании – не столько монотеистична, сколько монистична: в ее основе лежала ведическая идея, проповедуемая такими гуру, как Вивекананда, в соответствии с которой дуализма в любых его проявлениях – таких как Бог и мир, материя и дух, друзья и враги, – попросту не существует. Смущенно опуская глаза при упоминании долгой истории утверждений о том, что в борьбе за демократическое будущее своей страны индийцы поклонялись британским офицерам и монархам, считая их богами, борцы за независимость начисто стерли любые различия между человеком и божеством. Единство будущей независимой Индии должно напоминать единство божества – каждый гражданин при нем будет составлять частичку божественной сущности. Но для этого, как писала историк Мелинда Банерджи, требовалась ловкость рук (7), чтобы основать самую что ни на есть специфичную, хорошо вооруженную и ограниченную строгими рамками индийскую нацию, базируясь на универсалистских принципах божественной исключительности, стирающих границы между территорией и народом. Для этого требовалось мифическое мышление – в итоге к делу подключился Священный Мужчина из «Ригведы».