Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами

Если все мировые религии демонстрировали сходство своей структуры, скроенной по христианскому образцу, отличие той или иной веры от другой явственнее всего определял контекст ее теологических доктрин. Как модульная конструкция религия, порой зловеще, но порой и комично, могла вырасти вокруг любого объекта поклонения. В своей работе «Многообразие религиозного опыта» философ Уильям Джеймс определял религию как «совокупность чувств, действий и опыта отдельной личности, поскольку их содержанием устанавливается отношение ее к тому, что она почитает Божеством». Джеймс хоть и признавался в отсутствии «ощущения личного общения с Богом», но все же говорил, что «что-то такое во мне все-таки есть», некий сокровенный уголок души, отзывавшийся трепетом на любую мысль о божественном. «Если угодно, можете называть это моим мистическим зародышем (20), – писал Джеймс в письме другу. – Зародыш этот можно встретить повсеместно. Именно благодаря ему на свете существуют неисчислимые ряды верующих». Познание человеком веры считалось одинаковым во всех уголках земного шара, при том что объекты поклонения могли быть совершенно разные. Укоренившись в самых потайных уголках сердца или разума, где ее никто не мог увидеть, вера приобрела свойство естественного и универсального аспекта человеческой жизни. А потом стала частью нашей личности, хотя вера как таковая, по аналогии с религией, по своей глубинной сути является современной концепцией.

«По мере продвижения волны колонизации мир наполняется верующими» (21), – пишет современный философ Бруно Латур. – Современный человек верит в то, во что верят другие». Несмотря на то что веру можно считать личными убеждениями отдельно взятого «я», в понимании Латура она сводится к паутине взаимоотношений между людьми, сформированной в человеческом обществе. В колониальный век ее понесли по миру исследователи и миссионеры, распространяя веру в качестве зародыша народам, в языках которых для ее определения отсутствовали понятные эквиваленты. Однако придавать вере одну и ту же универсальную форму на всех континентах планеты в высшей степени проблематично. Поступать подобным образом означало бы утверждать, что колониалисты, видя перед собой идола Чарльза Корнуоллиса или оставляемые на надгробии капитана Поула ритуальные сигары, тоже усматривали в этом веру. Это подтверждало бы предположение о том, что местные жители, исполняя эти ритуалы, должны были верить в колониальных полубогов в том же ключе, в каком колонизаторы трактовали свои собственные религиозные убеждения.

Оглядывая туманный небосвод древних эпох до появления на земле христианства, Макс Мюллер предположил, что свидетельства веры можно обнаружить даже в Ригведе. По утверждениям этого филолога, «латинское слово credo, означающее “я верю”, соответствует санскритскому сраддха». Переведя несколько примеров его использования в этом священном писании, насчитывающем три тысячи лет, он взял термин на вооружение: «Когда Индра раз за разом мечет свои молнии, все верят в сиятельного бога». Исследователи более позднего периода настаивали, что в ведическом контексте слово сраддха означает не столько внутренние убеждения, сколько некое общение, которое можно выявить эмпирическим путем. Оно выявляет жертвенный контраст между богами и людьми, равно как и веру в эффективность ритуального действа. Наряду с верой в санскритской дхарме Мюллер обнаружил слово «религия». Но дхарма (22), опять же, включает в себя широчайший спектр выполняемых действий, привычек и моделей общественного поведения, выходящих далеко за рамки сферы религии в том виде, в каком ее могут трактовать англичане. Принимая собственный ограниченный опыт за универсальный закон, Мюллер настаивал, что вера и религия, в нашем нынешнем их понимании, представляют собой извечные, древние концепции, настолько основополагающие и первородные, что, проследив их до самых истоков, мы можем пролить свет на историю всего человечества. «Подлинная история человека, – писал он, – это история религии».

* * *

Но для загорелых чиновников важнее была не проблема определения религии, а вопрос о том, как с ней поступать. В отличие от португальских колонизаторов XVII века, которые прославились своей привычкой превращать языческие храмы в церкви и осквернять алтари, руководители Ост-Индской компании быстро сообразили, что религиозная терпимость лучше чего-либо другого служит интересам коммерции и торговли. Установив контроль над очередной территорией, офицеры компании зачастую обнаруживали, что должны нести ответственность за храмы, как индуистские, так и мусульманские, ранее лежавшую на местных правителях. Британцам приходилось заведовать подношениями, поддерживать в порядке святыни и организовывать религиозные праздники. При этом свою руководящую роль в отправлении в Индии религиозных культов они неизменно обращали себе на пользу везде, где это было возможно.