Слуга Божий

Ксендз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.

– Кто это? – указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.

– Чародейка. – Я услышал в его голосе тайную ярость. – Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем…

– С какого это времени гродский суд[19] имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! – рявкнул я.

Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, кроме как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались они в нашем присутствии.

– Вы хороши, только если у селян корову сведут, – сказал Курнос, – и не вам браться за волшебства и ереси.

– Именно, – согласился я. – Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь – на дольший срок. Бурмистр, – глянул я на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза. – Именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская?

– Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… – отвечал он, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось.

– Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас – комнаты. Лучшие, какие найдутся. А, и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу – еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг?

– Н-н-н-найд-д…

– Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде – есть?

– Ес-с-сть, вельм-м-мож…

– Нынче вечером желаю видеть их на нашем постое. Понял все?

– Д-д-да, вельм-м…

– Тогда чего ждешь?

Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бурмистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.

– А она? – спросил я, покачав головой, но бурмистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: – Поднимите ее и отведите в тюрьму.

Они подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки – вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.

– Только попробуйте к ней прикоснуться, – сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, – и я собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?

Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.

– А теперь ты, попик из грязи. – Я глянул на ксендза: тот благоразумно не дергался. – Можешь встать.

Он поднялся, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.

– Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, – сказал ксендз, и голос его даже не дрогнул. – Согласно со статьей двенадцатой закона о преследовании чародеев…

Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов.

Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо – и он полетел на спину уже без передних зубов.

Я соскочил с седла – грязь хлюпнула под сапогами – и склонился над ним.

– Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, – сказал, хватая его за бороду. Теперь та была забрызгана красным. Я действительно выбил ему два зуба. – А также и все остальные статьи. А тебе на рассвете следует явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?

– Да.

Если бы ненависть во взгляде могла убивать – я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, я лежал бы мертвым давным-давно! Потому я никогда не обращал на это внимание.

Я ударил его запястьем в нос – аж хрустнул хрящик.

– Да, господин инквизитор, – подсказал – и он вежливо повторил. – Вот так. – Я отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил:

– Вельможные господа, вельможный бурмайстер просит вас на постой.

* * *

Постой состоял из трех комнат на втором этаже гостиницы, из которой поспешно вытолкали прочих постояльцев.

– Постель, – сказал Курнос с недоверием. – Как давно я не спал в постели!

В моей комнате, самой большой из трех, на столике уже лежали протоколы допросов, а рядом были масляная лампа, запасец масла для нее, а также большой и покрытый паутиной бутыль вина.

– Могу, Мордимер? – Курнос глянул голодным взглядом – и я кивнул.

Он глотнул так, что аж булькнуло в горле, потом отнял бутыль от губ и вытер горлышко ладонью.

– О Господи! – сказал с чувством.

– Такое плохое? – поднял я брови.

– Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальвазия.