Служили два товарища...

А из буфета выставили всю посуду прямо на пол. Розовые и голубые длинные рюмки, которые подавали к столу только по праздникам. Две разбили, и под ногами хрустело голубое стекло.

Я и сам не представлял себе размеров и прелести богатства, которое у нас хранилось.

У шкафа с папиными книгами и письменного стола полицейские трудились особенно усердно. А отец и Владимир Игнатьевич пили чай и делали вид, что вся кутерьма в доме их не касается.

Из книг на пол посыпались записочки и закладки. В шкафу обнаружились старые переводные картинки, которые тут же полицейский вручил мне вместе с коробочкой оловянных гусар, у которых не хватало ног или головы. Мне совсем не нужны были переводные картинки и оловянные гусары. Я давно их забросил, и даже превосходные цветные карандаши мне были ни к чему. Глядя на них, я не испытывал сейчас радости.

Когда стали рыться в книгах, подошел отец.

— Прошу осторожнее, это же книги!

Но его не очень-то слушались.

— Безобразие! — повторял Владимир Игнатьевич. — Придется на вас жаловаться! Да, уж придется.

На что полицмейстер в свою очередь повторял:

— Как вам будет угодно, господа!

Вокруг коробки, где отец хранил старые письма, завязался спор.

Отец тянул коробку к себе и говорил, что это частная и очень личная переписка. А полицмейстер утверждал, что по долгу службы он обязан с ней ознакомиться. И тут на стол посыпались мамины письма, в голубых и розовых конвертах, перевязанные шелковыми ленточками, в комнате запахло весной и мамиными духами.

Полицмейстер сунул нос в конверты, водил по листочкам усами, принюхиваясь. Я не знал об этих письмах. О чем писала в них мама? Отец, передернув плечами, отошел к окну. А полицмейстер читал и ухмылялся, и, глядя на него, я понял, как нехорошо читать чужие письма, и на лице Владимира Игнатьевича я тоже увидел презрение и отвращение.

Но полицмейстер недолго копался в маминых письмах, потому что в книжном шкафу обнаружилась книга в сером парусиновом переплете. И внутри было напечатано: «Капитал, том 1, перевод Николайона». Полицейский уронил ее на стол, как будто это была змея, и все посмотрели на нее.

— Нехорошо, нехорошо! — сказал полицмейстер, оживившись и расплываясь в ехидной улыбочке. — Хранить такую литературу, господа, строжайше запрещено.

— Простите, — сказал отец, — насколько мне известно, это легальная книга. Не вижу в ней ничего плохого. Это чисто научный труд. По службе мне часто приходится заниматься экономикой.

— Плохая она или неплохая, но по новейшему списку запрещенная, — наставительно сказал полицмейстер. — И вам, как чиновнику, надо бы это знать. Ее придется приобщить.

— Приобщайте, черт побери, это ваше дело… — с отчаянием сказал отец. — В конце концов, почему вы так боитесь книг? Если правда на вашей стороне, они вам ничуть не помешают. Только тупицы боятся книг.

— Прошу не выражаться, — сказал полицмейстер.

Феня сидела в уголке и, отвернувшись, плакала.

— Такие страсти! — приговаривала она. — Что скажут соседи?..

— Не реви, дура, — потихоньку утешал ее дворник. — Ты не смекаешь, чи шо? Это ж не люди, это полиция.

Мне тоже хотелось плакать. Все было как будто интересно, но почему-то хотелось плакать. И когда полицмейстер удалился со своей «свитой», сказав, что отца еще вызовут для объяснений, и с ними исчезла злосчастная книга в парусиновом переплете, о которой мне еще ничего не было известно, я незаметно ушел в нашу с Феней комнату и заплакал. Мне было жаль отца и Феню, и почему-то даже Владимира Игнатьевича. Мне хотелось защитить их. И постепенно я стал представлять себе, что я странствующий рыцарь, восстанавливающий справедливость. Я прогонял полицмейстера и полицейских, я гнался за ними на коне. Ко мне приводили их связанными, и я спрашивал: «Это и есть те самые людишки, из-за которых плачет Феня? Выгнать их за пределы моей страны!» Я провожал их на коне до самой границы. Я произносил речь, учил их быть добрыми людьми. И когда неожиданно, сквозь речи, топот моего коня и свист ветра в поле я услышал звон чайных ложек из столовой, горькие мысли уже не тревожили меня. Но как только я вернулся в столовую и не мог скакать на коне, все возвратилось к своему потревоженному бытию.

Владимир Игнатьевич с отцом, среди разбросанных книг, посуды и одежды, оживленно ужинали. Феня все еще плакала, и отец ей между двумя глотками говорил:

— Стыдись, Феня! Подумаешь, что скажут соседи! Скажут, что твои хозяева вполне порядочные люди. А вот наконец и ты, Саша. Садись к столу совершенно и категорически. И давайте, друзья, не огорчаться из-за пустяков. — Отец потрепал меня по плечу. — Эта полицмейстерская возня — старая и очень обыкновенная история.

— Мерзавцы и дураки! — возмущался Владимир Игнатьевич. — Отправить бы их на фронт. Разруха. Людям скоро есть нечего. А они охотятся за книгами.

— Что же делать, когда все хорошие книги, если подумать, против них, — сказал отец.

Музыка февраля