Служили два товарища...

Весь январь над нашим домом низко висела черная туча. Отец был молчалив, раздражителен. Но скоро он понял, что попытка властей заняться его персоной весьма запоздала. События развивались с непреодолимой быстротой, и в феврале, вскоре после убийства Распутина, выяснилось, что Николай отрекся от престола.

В феврале новое слово — революция — как чудо вошло в мой мир. Началось что-то невообразимо суматошное, шумное, с музыкой военных оркестров.

В феврале на улицах появился человек неопределенного вида и туманного настроения с красным бантом. Позже его сменил вернувшийся из окопов человек с ружьем. Если не ошибаюсь, в это время в Николаевском саду сбросили с пьедестала памятник Николаю Первому. Он лежал на земле, на самой дороге, рядом со своим мраморным подножием, и никому не было до него дела. Его трудно было увезти, он был слишком тяжел, о нем забыли. Обратив свои чугунные глаза к небесам, он лежал в пыли и прахе.

В эти дни я однажды застал отца у пианино в столовой. Он обычно никогда не играл.

Сгущались весенние сумерки. Отец сидел, склонившись над клавиатурой. Он что-то подбирал одним пальцем, я прислушался. Он подбирал незнакомый мотив, полный веселой и бурной энергии. Потом я слышал этот мотив еще несколько раз. Это была «Марсельеза». Она пыталась утвердиться в феврале и почти так же легко и быстро исчезла из жизни, как все это лето, до осени клокотавшее бравурными и бесполезными военными замыслами, идеями примирения капитала и труда и всеми шумными иллюзиями справедливости, равенства и братства!

— Послушай, Саша: «…Темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа». Как давно он это писал, и вот теперь сбылось! Правда, прекрасно?.. Иногда думаю, почему я вне этой борьбы? Ведь она справедлива. Так почему же я в стороне? Мне кажется, нельзя заниматься всем. Это как любовь, надо иметь одну любимую, вот как у нас с тобой мама. Революцией надо заниматься, отдавая ей всю жизнь. У меня на всю жизнь — лес. Такие люди, как я, в такие времена отходят в сторону. И ждут, когда им можно будет заняться любимым делом. Надо выбирать, и я давно выбрал. Ты понимаешь, ведь революция — для того, чтоб я лучше занимался лесом. Нет, ты еще ничего не понимаешь…

Душевной борьбы отца я действительно не понимал. Но мне передавалось его волнение.

В день, когда опубликовали манифест об отречении Николая Второго, в доме вспыхнула праздничная суета. Приехал Владимир Игнатьевич и еще в шубе молча расцеловался с отцом.

В буфете разыскали заветную седую бутылку. Отец приберегал ее для особенно торжественного случая, и вот этот случай наступил.

— Триста лет дома Романовых!.. Если бы ты, Саша, учил историю и мог понять, что это значит. Триста лет русского царизма!.. — Голос отца дрожал. — Сегодня начинается новая эра — эра республики! Выпьем, Володя, за нее! Мы, конечно, не будем кричать: «Аристократов на фонари!» Сейчас не восемнадцатое столетье. Мы невиданно много узнали и многому научились…

— Ох, не говори, — возражал Владимир Игнатьевич, — я боюсь, как бы наши аристократы не закричали: «Чернь — на фонари!» Не воображай идиллий.

Отца уносил вихрь мыслей, чувств и надежд.

— Да, наш августейший подал в отставку! На сцене — его величество Народ!

Он налил рюмку и протянул мне.

— А я тебе кое-что покажу, — через неделю сказал отец, торжествуя, и мы пошли по мартовской распутице к книжному магазину. Там в витрине стояла такая же книга, как наша, в парусиновом переплете.

— Надеюсь, теперь ко мне не может быть никаких претензий… Одно тяжело — нет с нами мамы… Теперь ведь все будет по-иному.

Я не сказал ему, как мне больно, что нет мамы, я не хотел даже ему говорить об этом. Я ни с кем не умел об этом говорить.

А февральская пора кипела теплыми метелями и музыкой. По весенней распутице приезжал Владимир Игнатьевич, веселый, и вместе с тем жаловался то на то, то на другое; жизнь была неустроенная, проезжая, как на полустанке. Торопись, вот сейчас отойдет поезд. А куда? Самое важное, что в новое. Какое-то оно еще будет? А хорошо!

Владимир Игнатьевич подарил мне стихи Беранже, сказав, что они революционные и что я это пойму — вот только немного надо подрасти.

Городовые попрятались, и появилась народная милиция в студенческих тужурках, в рабочих ушанках, в солдатских шинелях, с винтовками на ремне.

Однажды, вместе с Колей Боженкой отправляясь по его бесчисленным делам, я вдруг столкнулся с посетившим нас недавно полицмейстером. Он или не он? В бекеше и пирожке, воротник поднят. Тогда, вместе с музыкой военных оркестров, появились и поднятые воротники. Это была тень полицмейстера. Я хотел сказать этой тени, что парусиновая книжка выставлена теперь в магазине. Но он поспешно шмыгнул мимо нас в переулок. Коля плюнул и оглушительно свистнул вслед.

По вечерам нас одолевало море слов, слухов, разговоров. Зажигали все лампы. Наступала пора гостей.

О «визите» полицмейстера к нам говорили: «Просто счастье для отца, что началась революция и все так хорошо обошлось».

Отец всех любезно слушал, но был молчалив.

Дамы приносили небывалые вести.