Служили два товарища...

Дмитрий Иванович так увлеченно говорил, что всем казалось: одолевавшие нас трудности — бедность, отсталость и нищета — завтра обязательно исчезнут, и перебиться надо один какой-нибудь годок.

— Перебиться годок — это пустяки, — соглашался Владимир Игнатьевич, и отец кивал головой. И всем им, взрослым, и Фене, подсевшей к столу, и мне казалось, что скоро начнется замечательная, особенная жизнь, когда будет очень хорошо.

И в это время вспыхнуло электричество. Оно было такое чистое, веселое, что я невольно зажмурился.

— Да будет свет! — сказал Владимир Игнатьевич. — Но боюсь, что пока это — только небо в алмазах.

Взрослые еще долго разговаривали. Дмитрий Иванович в уголке шептался с Феней.

В город входила тишина.

Я спал, когда Дмитрий Иванович ушел. А утром за чаем отец торопливо развернул газету; она оповещала, что власть в городе находится в руках полковника Павленко и что «Украинская Центральная Рада требует от всех граждан точного и безотлагательного исполнения всех распоряжений вновь назначенного начальника».

СОВСЕМ ДРУГАЯ ЗИМА

Первый урок

Я не испытывал праздничного чувства, ожидая день, когда я пойду в школу, и с удовольствием занимался с отцом в те немногие часы, когда это доставляло ему удовольствие.

Перед поступлением в школу отец мне сказал:

— Я не уверен, что сейчас можно приобрести систематические знания. Может быть, следовало бы подождать. Но ты иди и учись. В школе приобретают не только знания.

Отец определил меня в бывшую гимназию, в которой когда-то учился сам. Там во дворе была площадка, где мы любили гонять мяч, а в здании я сразу почувствовал сырой холод. Вошел я в школу со страхом и опасением.

То, что рушилась старая гимназия со старыми порядками, меня не огорчило и не обрадовало. Я не знал ее. О рождении новой школы я узнал только в классах и в коридорах, где вдоль стен сонно стояли бюсты древних царей, мудрецов и богов и, закрыв глаза, думали о чем-то.

Я поступил сразу во второй класс.

Не было ни праздника, ни новой формы, случилось это в середине учебного года. Отец проводил меня почему-то на последний урок.

В тот год вместе начинали учиться мальчики и девочки. Учитель русской литературы сидел у печки, накинув на плечи зимнее пальто с бархатным воротником. Он был сед, с острой бородкой, с приятным взглядом умных глаз. Когда я вошел, он обратился ко мне:

— Новенький? Будьте добры, возьмите дров, вон лежат у кафедры. Поднесите к печке и присаживайтесь.

Я взял побольше сосновых поленьев, чтобы наилучшим образом выполнить просьбу, и по дороге с грохотом уронил полено на ноги беленькой девочке в синем заштопанном пальто. На глазах у нее показались слезы, она сунула руку в большой старый валенок и стала растирать ногу.

— Медведь, — сказала она и отвернулась.

Опустив глаза, я поднес дрова к печке и положил у открытой огнедышащей пасти на железный лист. Все парты стояли полукругом поближе к огню. Ребята сидели на них свободно, кому как нравилось.

— Присаживайтесь и грейтесь — сказал учитель. — Мы решили сегодня насладиться теплом. Не столько, так сказать, прожигаем жизнь, сколько прожигаем наш двухдневный сосновый паек. И завтра будем снова мерзнуть.

Я пристроился поближе к огню на чурбаке, на котором кололи поленья, и от смущения занялся печкой. Она пылала, соперничая с сумеречным светом короткого зимнего дня.

— Так вот, чтобы вам было понятно, молодой человек, я рассказываю о встрече с Львом Николаевичем Толстым. Те из вас, кто помоложе, не поймут всего, ну, может, потом вспомнят. Он вам, вероятно, известен, хотя и не имеет отношения к программе нашего класса. Надеюсь, революция переделает школьные программы. Я сейчас объяснял, почему решил пойти к Льву Николаевичу… Дело в том, что душевно я очень страдал, не зная, как нужно жить на свете. Не один конечно, а, так сказать, все мое поколение. Но я уже об этом говорил, не будем повторяться, это всегда грех… Так вот, в Туле остановился я с вечера на постоялом дворе, выпил чаю с баранками, а утром вроде странника отправился в Ясную Поляну. На счастье мое, Софьи Андреевны в Ясной Поляне не было. Она не любила, когда Льва Николаевича утомляли посетители. Написал я перед тем письмо из дому, что вот, окончив филологический факультет Петербургского университета, уверовал в новое христианское учение и стремлюсь увидеть его создателя.

Но ответа мне не было. И решил я поехать без приглашения, положиться на случай. Вот я, значит, хожу по тропинке к лесу, где, как говорили, часто гулял Толстой.

И действительно, выходит из ворот Лев Николаевич. Время было летнее, жаркое. Идет он в рубашечке, ворот расстегнут, на голове шляпа от солнца, рука за поясом. Совсем как его Илья Ефимович Репин рисовал. Я пошел к нему навстречу. Остановился и объясняю, что писал ему и зачем.

Он мне говорит:

«Вон скамейка, посидим».

Учитель поглядел в пасть печи, как будто там он видел то, о чем рассказывал.