Служили два товарища...

Легкое тепло разливалось в крови. Тускло горело электричество, за окном шумели старые деревья. Листья, швыряемые ветром, иногда мягко и уныло царапали стекло.

Я разложил на своем ломберном столике лист бумаги, поставил в одном краю кружок — Солнце, а в другом точку — Землю. Надо было разрешить вопрос, по какой кривой Земля совершает свой бег вокруг Солнца.

Задачи, которые когда-то разрешали гении, стали задачами мальчика. В этом был смысл движения истории. То, что двести — триста лет назад могли понять лишь великие умы, сейчас предлагал решить скромный учитель развалившейся гимназии ученику, не ладившему с абстрактной наукой.

Я нарисовал нечто, имевшее такой вид:

и потом стал прикидывать, как Земля облетает Солнце. Я нарисовал правильный круг, расположил Солнце в центре и сразу же понял, что если бы Земля двигалась на расстоянии радиуса от Солнца, то у нас всегда было бы одно и то же вечное время года — лето или зима. Тогда я обратился к эллипсу. И что же? Год как бы превратился в два.

Пока Земля облетала Солнце, судя по этому рисунку, времена года как бы дважды сменялись на Земле, и выйти из этой трудности я не мог.

Много часов я занимался этой давно открытой тайной и не находил ее разгадки, хотя она была в воздухе, которым я дышал.

На другой день я рассказал учителю о своих затруднениях.

Он стоял у черной доски с огрызком мела в руке, улыбнулся улыбкой всезнающего Мефистофеля, смахнул рукой в дребезжавшем белом манжете какую-то задачу и одним мгновенным движением руки нарисовал то, что я раньше не мог понять.

— Мой юный товарищ, — сказал учитель с несколько обидной снисходительностью, — смена времен года зависит не от расстояния Солнца от Земли, а от изменения наклона земной оси. Когда полюс северного полушария склоняется к Солнцу, у нас наступает лето, и наоборот. Надеюсь, теперь это вам понятно?

Почему я не мог этого постигнуть раньше?

Потому что для моего сознания Солнце всегда должно было быть в центре мира. О значении наклона земной оси я не знал.

Но как только учитель набросал свой чертеж, я понял простую истину, для решения которой в мир приходит гений.

Мы все были наследниками гениальных мыслей. В школе мы легко получаем то, что рождалось в муках и стоило жизни тысячам людей, не соглашавшихся со старыми истинами.

Я пришел домой в том состоянии опьянения, которое дает только познание и не может подарить ни одно вино на свете.

Я влетел в квартиру и, вероятно, сто раз с восторгом нарисовал Солнце, Землю, ее ось и ее путь в мировом пространстве. Теперь я знал, почему в году только одно лето и одна зима.

— Феня, — сказал я, — знаешь, почему в году одно лето и одна зима?

— А потому что больше не бывает, — сказала Феня. — Сегодня каши нет, пей чай с хлебом.

Зина

Но вернемся к первому школьному длю.

Перед тем как стать полноправным учеником, я сказал отцу, что, если он меня ненавидит и презирает, если он желает, чтобы все смеялись надо мной и я выпрыгнул с балкона, пусть приходит за мной Феня.

Феня не приходила, но несколько раз я встретил ее. Она шла по другой стороне улицы.

— А вот и хлопчик мой, — словно удивляясь встрече, очень неестественно говорила Феня.

— Феня, — спросил я ее однажды, — ты здесь зачем?

— Зачем, зачем — за керосином! — объяснила она, подумав. — Вот тебе истинный крест: за синькой и керосином. Очень мне интересно ходить по твоим следочкам, золотце самоварное.

Дома у Фени был длинный разговор с отцом. Я слышал, как Феня утверждала, что «дите еще малое и несмышленое», что она хозяйке поклялась за мной доглядывать.

В мою жизнь вошло малопонятное и новое чувство. Оно возникло в тот серый зимний день, когда я в первый раз пришел в школу. Я думал, что мой приход будет более заметным событием, но все оказалось не так. А через неделю ко мне уже относились как к старому товарищу.

В первый день я вышел из школы вместе с Зиной. Какой-то длинный парень из другого класса сорвал с нее ушанку, бросил в снег и тут же исчез.

— Подыми, — сказала Зина.

Я поднял белую заячью шапку с белыми шелковыми завязками.

— Надень на меня, видишь, руки заняты, — Зина держала сумку обеими руками.

Я положил свои книги, перетянутые ремнем, в снег (ранца у меня еще не было, а носить книжки в ремешке считалось признаком бывалого школьника) и подошел с шапкой к Зине.

Она ждала, поглядывая на меня.

Я подошел совсем близко и увидел, что белые волосы Зины вьются, что глаза у нее голубые и круглые. Я стал натягивать на нее шапку, немного тесную, и смотрел на нее вниз, а она на меня с любопытством вверх.

Дело у меня затягивалось.

— Почему ты возишься, мальчик? — спросила Зина, пожимая плечами. — Ты неловкий? Теперь ленточки завяжи.

Я стал завязывать. Пальцы меня плохо слушались и все время упирались в тоненькую, как стебель цветка, голубую шею, теплую на морозе.

— Теперь пойдем вместе, проводи. Я живу возле Ботанического, на Тарасовской.

Мы прошли через Николаевский сад мимо чугунного царя Николая, лежавшего в снегу и смотревшего на галок.

Было очень красиво: все оделось в иней — деревья, провода, балконы.