Служили два товарища...

— Иду я рядом, и странно мне, что этот человек, с которым я рядом иду, написал «Войну и мир», и «Анну Каренину», и «Казаков». Вот не будь его, — и мы бы о себе вполовину меньше знали. Вам, друзья, это не очень понятно. Но если когда-нибудь вспомнится, то пригодится… Ну-с, садимся на скамеечку, и я, значит, очень волнуясь, говорю, как мне его литературные произведения дороги и как учение его открыло мне глаза, а вот все же, как жить, не знаю. Лев Николаевич слушает и на лесную опушку смотрит. И вдруг говорит:

«Смотрите, смотрите, заяц! Ишь ты, как улепетывает!» И засмеялся глуховато, по-стариковски. Глаза загорелись.

Я посмотрел на опушку, забыл, на чем остановился, покраснел, а Лев Николаевич как ни в чем не бывало. Словно хотел оборвать поток моих не в меру возвышенных слов.

«Дам я, молодой человек, вам совет: учите детей. Это очень хорошее дело. И думайте о себе поменее, а о других поболее. Очень помогает от зубной боли в сердце». Говорит, а сам на мой с иголочки новенький костюм и кокетливый галстук смотрит. А я тогда был молодой, девушкам нравился, ну и было это самое мелкое мальчишеское щегольство…

На задних партах послышались пискливые девчоночьи смешки, но Александр Георгиевич не обратил на них внимания.

— Я вам почему это говорю, молодые мои друзья, — словно себе самому задал вопрос Александр Георгиевич. — Да потому, что не сразу я оценил эти слова, мимоходом сказанные Львом Николаевичем. Сам же он был нечеловечески трудолюбив и работоспособен. Не знаю, кто сказал, что работа — половина гения. Надо работать, и в революцию даже много больше, а вы изрядные бездельники… Я убежден, что половина счастья — научиться думать о других, — помолчав, сказал Александр Георгиевич. — Каждая революция — это такая великая попытка думать о других, когда тысячи поднимаются во имя миллионов.

По коридору кто-то прошел, гремя колокольчиком. Но Александр Георгиевич, видимо, не собирался уходить. Он вел последний урок в этот день и, задумавшись, сидел у печки.

В классе стемнело. Красный отсвет от огня скользил по нашим лицам. Ребята начали молча собирать книги.

— Александр Георгиевич, расскажите еще что-нибудь!

Он продолжал то ли рассказывать, то ли говорить с самим собой.

— Новичок, — обратился он снова ко мне, — зажгите нам электричество. Да придет в наш дом свет!

Я зажег свет, но он едва светил, как свеча. Казалось, лампочка под потолком вот-вот погаснет.

— Вы начинаете свое общение с науками в трудное время, — сказал, глядя на меня сочувственно, Александр Георгиевич, повторяя слова отца. — Вы читали когда-нибудь о революции?

— Нет, — сказал я.

— А я читала, — пропищала беленькая в валенках. — Я читала, как отрубили голову Марии-Антуанетте.

Александр Георгиевич кивнул.

— Революция — это попытка восстановления справедливости… Какие вы помните стихи, новенький?

Я помнил много стихов, не вполне разбираясь в их смысле, но отдаваясь их музыке. Я назвал несколько стихотворений.

— Хорошо, — сказал Александр Георгиевич, — такие прекрасные стихи надо читать мысленно. Читайте их про себя, мой юный друг, от этого они еще прекраснее.

Наследники

Все было как игра.

Особенно схожей с игрой казалась математика. Да, именно математика, которую преподавал старый учитель.

Я никогда по-настоящему не усвоил этой науки, но она своеобразно питала фантазию. И старенький Чепиков, похожий на мощи святого, худой, в очках, с косенькой бородкой, росшей куда-то вбок (он ее иногда пожевывал), был для меня условен, как фигура евклидовой геометрии в мире живой природы.

В жизни его занимали, казалось, только числа. Одни из них должны были делиться без остатка, другие возводиться в степень. Казалось, он всегда был готов играть в математическую игру.

Однажды мы вместе вышли из школы. Сырая осень приветствовала нас золотой листвой, кружившей в тихом воздухе. Она бесшумно осыпалась после дождя.

Было не холодно, но знобко, и учитель кутался в свою пелерину, какие носили еще в конце прошлого столетия.

Я шел с ранцем за плечами, стареньким ранцем, крытым бело-рыжей жеребячьей шкурой.

Учитель жевал, пока мы шли, черные сухарики один за другим, и это, видимо, доставляло ему удовольствие.

В тот день он рассказал в классе о том, что Земля совершает свой бег вокруг Солнца за год.

— Подумайте, — сказал учитель, — как наша Земля должна кружиться и как на нее должны падать лучи Солнца, чтобы мы с вами наслаждались летом, зимой и весной и возмущались осенью? Не рассчитываю на то, что вы станете астрономом, но эту задачу, надеюсь, вам удастся решить.

Я пришел домой, промокший от сырости осени, которой мы «должны возмущаться». Но осень внушала мне скорее непонятную грусть, она даже нравилась таинственными обещаниями на будущее, словно в ней прорастало зернышко зимнего солнца, прозрачного воздуха зимы, ее бодрости и прелести красок, в которых так много снежного света.

За окнами сгущался осенний сумрак, в квартире было сонно и пусто. Феня принесла мне на сковородке пшенной каши и огурцов. Я наслаждался кашей.