Служили два товарища...

— Ну чего? — шепотом спрашивает Зина. — Ну корабль, ну плывет.

Но вот начинается шторм. Огромными белыми шапками светится волна. Корабль то исчезает, то снова выбирается из пучины. Зеленая метель на экране. Надпись: «Господи, спаси их души!» И я, торжествуя, поворачиваюсь к Зине.

— Видишь, — шепчу я, — это же правда, я знаю. Я знаю, что в океане сейчас звонят колокола.

— Ничего ты не знаешь, — говорит Зина…

И вот в зеленой метели возникает сказочный берег Африки, пальмы, птицы, обезьяны, тропические деревья. Жаром южных широт и южных созвездий веет в черной бархатной темноте.

Но зажигается на минуту пыльная люстра и расколдовывает. Она возвращает нам наших соседей, глухой говор.

«Нина», «потрясающая драма», волнует Зину.

— Ты посмотри, какая красавица и какая несчастная! И какие красивые платья.

Зина придвигается ко мне и берет меня за руку. У нее маленькая горячая рука. Зина очень волнуется.

Мы выходим. Все еще метель. Прислушиваюсь. Я хочу услышать звон колоколов кораблей, плывущих сквозь метели.

Вскоре я отправляюсь в гости к Зине — вдвоем готовить уроки.

На меня обрушивается запах пара, капусты и духов.

— Это мой школьный товарищ, мама.

Мама Зины встречает с такой чрезмерной предупредительностью, от которой постепенно становится неловко. На столе синее шелковое платье, раскинув рукава, лежит как в обмороке. В утюге с трубой тревожно тлеют красные угли. Плывет голубой дымок угара.

— Молодой человек, — говорит Зинина мама, — не стесняйтесь, пожалуйста. Теперь, когда революция, нам не приходится стесняться.

Мысль Зининой мамы мне непонятна, но лицо у нее красивое, немного разрисованное красками, как у восковой куклы в окне парикмахерской. У Зины в углу за ситцевым пестрым пологом железная кровать, стол с учебниками и красные бубенчики фуксий на окне. Мы достаем тетради и открываем задачник.

— У нас, конечно, тесно, — говорит Зина, — но тепло… К чему ты прислушиваешься? Это у соседки такие громкие часы, их слышно сквозь стену… Хочешь яблоко?

Зина выбегает и возвращается с двумя огромными яблоками.

— Это нам из деревни, — говорил Зина.

Яблоки пахнут садом, осенью, они свежие и скользкие. Мы сидим у стола, и Зина как хозяйка занимает меня разговорами:

— А от нашей соседки дочь убежала.

Но я рассеян, я прислушиваюсь к тому, как глухо стучит утюг за пологом, как прыскают воду и как она удушливо шипит, превращаясь в пар.

«Надо прибавить к тысяче пар сапог икс, чтобы получилась одна тысяча триста пятьдесят».

— Чему же равен этот икс? — спрашивает Зина, подсаживаясь ко мне совсем близко, и смотрит мне в глаза. Улыбка у нее странная, нежная и немного грустная. Я не знал, что у Зины такая улыбка. Я думаю об иксе. Он плывет передо мной в воздухе, он словно спрашивает: «Чему же я равен?» Но у меня нет душевных сил о нем думать, какая-то незнакомая отрава вползает ко мне в грудь. Таинственное чувство, которого я никогда не знал и вот теперь узнаю — под ход соседских часов. Они, кажется, идут во мне — под хруст кислого яблока, его грызет Зина.

И много позже я узнал, что это чувство — разрушитель человеческого одиночества. Оно говорит, что неизвестным вечным архитектором мы удивительно созданы — как магнит и железо. И всюду во всем мире магнит и железо тянутся друг к другу сквозь леса и горы, сквозь толщи земли.

Я не мог тогда сосчитать, чему равен икс. Я пытаюсь совершить это чудо, а Зина, кажется, и не думает о нем. Я держу книгу в руках, и Зина наклоняется ко мне, чтобы разглядеть этот черненький икс, и при этом белые кудряшки ее ласкают мой висок и щеку. Я поворачиваю лицо, и губы мои скользят по горячей Зининой щеке и замирают. Но все это длится лишь мгновенье. Я отшатываюсь, сажусь к столу, притяженье слабеет. Я хватаюсь за этого плюгавенького икса и сосчитываю, чему он равняется. Он равняется тремстам пятидесяти.

Понемногу к миру возвращается его материальная весомая суть. Вот и кисленький запах капусты, и подпалин на сукне гладильной доски. А вот и шипенье пара, и часы явственно стучат за стеной. Все возвращается на свои исконные места.

Что же пережито? Нечто, не имеющее названия. Нечто, о чем еще можно забыть, ухватив дружескую руку икса, этих двух эс, склеившихся спинками.

— Зина, — говорю я, — этот неизвестный икс, он равняется тремстам пятидесяти.

* * *

Может быть, не будь у Зины в тот день, когда я впервые появился в школе, заняты руки и не попроси она завязать ленточки на шапке, мы бы и не подружились.

Мы были так непохожи, так различны, что отталкивались друг от друга как, два одноименных заряда электричества. Но что-то нас и соединяло. Казалось, заговори об этом, и прекрасная наша дружба станет смешной.