Служили два товарища...

И в это время поезд мучительно лязгнул буферами, дернулся и медленно поплыл на север, в снежный сумрак.

Мне показалось, что я вижу мордочку Зины в черной воде окна, но, может быть, это была и не Зина.

И тут, на перроне, я вдруг испытал острое чувство утраты, непоправимой, необратимой. Я уже знал, как это бывает. В первый раз мы с Феней провожали с этого вокзала маму. Тогда все было словно омыто светлой чистотой и весельем. И тогда я не знал, что, уезжая, не всегда возвращаются. А теперь я знал, что Зина никогда не вернется.

Миллионы

В одну из послеоктябрьских зим я обнаружил, что в мире нельзя жить без денег. Я и раньше знал, что без денег жить трудно, что плохо, когда их мало. А тут у всех стало их очень много, а жить становилось все труднее.

Что-то словно разбилось в нашей спокойной жизни. До сих пор бури обходили нашу маленькую квартиру на шестом этаже, и вдруг край грозовой тучи задел ее своим темным крылом. После отъезда матери в доме поселилось томительное ожидание. Но в ожидании есть и сладость, а потом подкрадывается привычка, и лишь иногда обнаруживаешь с чувством мгновенной боли, что за столом пустое место или в передней старые серые фетровые ботики, от которых пахнет пылью, потому что их никто не носит.

Отец уехал в лес и оказался за чертой очередного фронта, и мы с Феней остались вдвоем без денег.

Все вокруг с каждым днем становилось дороже, считали на миллионы. Надо было пройти по крайней мере три класса, чтобы обращаться с этими астрономическими цифрами.

Мы с Феней превратились в миллиардеров, но странное дело, хотя мы стали миллиардерами — нам не на что было купить мяса и молока. А на зимний рынок из деревни по-прежнему приезжали бабы с кринками, корзинами и мешками. В мешках они таскали бумажные миллиарды.

На стол ставились какая-то каша или вобла и чай из морковки.

Нашу квартиру теперь не спасал шестой этаж. Казалось, она стоит в вышине под самым солнцем и звездами, вдали от запутавшейся, противоречивой, загадочной жизни. Я знал, что есть люди, которым плохо жить, я встречал их на улице. И вот, оказывается, суть их неприятностей в том, что у них нет денег.

Будь отец дома, вероятно, все у нас было бы иначе, но он словно утонул в лесах: ни письма, ни весточки.

До этого у меня не было настоящего повода задуматься над справедливостью и несправедливостью распределения богатства в мире.

Именно в то время стал мне понемногу, как в тумане, проясняться смысл новой жизни. И прекрасное слово «товарищ» зачеркнуло все табели о рангах, все расписания военных и гражданских чинов, оно восстанавливало справедливость.

Но вот когда произошла революция, мы с Феней перешли на морковный чай, хотя явно не заедали ничьей жизни.

Феня повторяла новые слова: «отрезали», «разруха», «карточки».

Я твердо знал, что с отцом, хотя он и «отрезан», ничего не может случиться. С другими отцами, конечно, иногда что-то случается, у других даже умирают отцы, погибают на войне, от сыпного тифа, от загадочной болезни испанки. Но с моим отцом это не могло случиться, потому что это был мой отец и это было невозможно. Он был словно заколдован от всех бед — таким он мне казался умным, сильным и справедливым.

В этом была убеждена и Феня, очень уважавшая отца за ученость, хотя она и питала к книгам если не отвращение, то глубочайшее равнодушие. Только к одной она относилась с заботой и сочувствием — к песеннику, лежавшему под ее черепаховой пудреницей. Песенник не надо было читать, Феня все помнила наизусть и вечером в кухне, присев к столу, под светом электрического пузырька, напевала что-нибудь из этой книги. Но в житейских вопросах я воздавал должное Фениной проницательности. А по Фениным словам получалось, что отец у меня настоящий человек и с ним ничего не может случиться. Прошло много лет, и жизнь развенчала наших домашних богов, хотя и не настолько, чтобы мы перестали их любить. Теперь мы знаем: им тоже свойственны слабости и недостатки, и невидимые палочки болезней могут разрушить их бытие.

Я твердо верил в возвращение отца и считал, что после странствий по развалившимся от разрухи дорогам он, как Одиссей, вернется в Итаку. В тот год мы начали проходить древнюю историю и древнюю литературу.

Но отец не возвращался, и у нас, как говорила Феня, «таяли деньги». По-видимому, они таяли в буквальном смысле, как восковая свеча, и чем больше они таяли в нашем доме, тем больше их становилось в нашей республике.

Социальная несправедливость этого загадочного явления была мне ясна. Ее исправляла революция, восстанавливая в мире справедливость. Но не мог ли что-либо сделать и я своими слабыми руками для ускорения этого процесса, так как революция действовала куда медленнее, чем таяли деньги в нашем доме?

И вот зимним погожим днем, после школьных занятий, ко мне заглянул Коля Боженко. Он был в черном кожушке. Желтая, как мороженое, овчина лезла и светилась из-под воротника и рукавов. Он стащил за ухо ушанку, потопал серыми чинеными валенками и сказал:

— Слушай, выйдем-ка: есть разговор.