Служили два товарища...

Все это Феня высказала обстоятельно, серьезно.

— Правда, навевает, — согласилась гостья. — Как вас звать-то?

— Феней.

— Хорошее имечко, простое. А меня Катей… Картошка у вас вкусная, может от масла?

— Масло подсолнечное, — объяснила Феня с гордостью, — и картошка хороша. Одной ей и живы. Вы луку возьмите, это же наша украинская цибуля!

Я с наслаждением ел картошку с золотистым подсолнечным маслом и прислушивался к разговору.

— Вы где служите? — спросила Феня.

— В полку, — сказала гостья, — помощником комиссара по политпросвету. Бойцов просвещаю, чтобы понимали, за что воюют… Я, может, сама не шибко образованная, гимназии не кончала. У меня батя на судостроительном работал, с ним ходила листовки расклеивать. Еще совсем девчонка была, вроде тебя, Саша. А за что воюем — это уж я крепко знаю.

У парадных дверей повелительно позвонили. Феня выскочила из-за стола. В переднюю вошел человек с красной звездой на шлеме и шагнул в столовую одним шагом — такие были у него длинные ноги и такой он был высокий. Спросил нетерпеливо:

— Ты готова, Катя?

В комнате сразу стало тесно, запахло овчиной. Катя укуталась в свой платок, они вышли, а я выглянул в окно и увидел внизу, посреди снежной пустынной улицы, верхового красноармейца с двумя лошадьми на поводу.

Катя и тот высокий человек в шлеме сели на лошадей, и все трое исчезли в зимнем сумраке улицы.

Феня тоже долго смотрела в окно и потом сказала ворчливо:

— И девки туда же — с ума посходили.

Я не любил Фениной старческой мудрости, которую она напускала на себя, когда оказывалась перед непонятной ей жизнью.

Я ждал нашу гостью весь вечер, она не вернулась. Я ждал ее весь следующий день — она не вернулась. На другой день я отправился в школу и за всеми событиями школьного дня позабыл о нашей жилице, даже не успел похвастать ее маузером. А когда вернулся домой, увидел ее. Она, а не Феня, отворила мне дверь.

— Это ты? — сказала Катя. Рукава ее гимнастерки были подвернуты, на левой руке выше локтя белела повязка, у ног стояло ведро. Тряпкой Катерина Ивановна собирала с пола воду. Я остолбенел.

— А Феня? — спросил я и побежал на кухню.

Феня варила, она была вся розовая от печного жара.

— Как же тебе не стыдно? — зашипел я. — Гостья ранена, а ты позволяешь!..

— Не гостья, а по ордеру, — наставительно сказала Феня. — Сама захотела, рана, говорит, пустяковая, царапина… Спасибо ей, мясо получила по сухому пайку.

Мы очень весело обедали.

Перед обедом Феня спросила, не хочет ли гостья надеть ее блузку, не все же в гимнастерке.

Гостья махнула рукой — дай, что ли, попробую, была не была — и вдруг стала совсем молоденькой девушкой с широким румянцем и бархатными бровями. Постояла, синеглазая, перед зеркалом, покачала головой, повздыхала.

За обедом рассказала, что ездила в село за хлебом для полка. Хозяин ей говорит:

— Христом-богом молю, не трогай. Нет у меня муки!

— Христом-богом поищи, — уговаривала Катя, — красноармейцам жрать нечего. А то давай вместе…

А он все свое.

Нашли муку, погрузили.

А на обратном пути в Катерину Ивановну стреляли и, как она сказала, метку зарубили ей на память.

— Пожалей себя, Катерина Ивановна, — сказала Феня, пригорюнившись. — Пожалей, поздно будет!

— Ежели всем себя жалеть, Фенечка, — погубим нашу Советскую власть.

Феня ушла к соседке по обменным делам, а мы с Катериной Ивановной остались коротать вечер.

Я зашел в спальную. Там все было как прежде. Только на туалетном столе рядом с баночками от крема «Симо́н» и пустыми флаконами, из которых пахло старыми духами, лежал маузер в кобуре, стопка книжонок и раскрытый лист почтовой бумаги.

В городе не было электричества. Мы зажгли керосиновую лампу с зеленым абажуром, Катерина Ивановна решила заняться письмом, а я уроками. Но ей не писалось, она все о чем-то раздумывала, отодвинула перо и бумагу.

— Как хорошо здесь у вас, — сказала, — как тепло!.. Дома у меня тоже зеленая лампа, не такая красивая, но ничего, абажур похожий. Вечером все соберутся у стола, мать шьет что-нибудь для меньшого брата, отец, если не выпивши, читает про политику. Я не пойму — он объяснит попроще, как я теперь своим ребятам. Вот и весь мой университет… Твой-то образованный! Книг у вас сколько.

Я сказал, что он книгочий.

Катерина Ивановна улыбнулась, и лицо ее стало особенно хорошим.

— Значит, лес он сажает? Толковая работа, — сказала она. — Тут воюешь, закапываешь старую жизнь, — а в это самое времечко идет себе человек — чудачище — и сажает лес!.. А все-таки хорошо, что и такое есть у нас.

Катерина Ивановна снова улыбнулась, села рядом, обняла меня, и я почувствовал себя тепло и спокойно вместе с нею под вязаным платком. Но было немного обидно, потому что она, конечно, считала меня маленьким, и я осторожно освободился от ее теплой руки.

В другой раз, когда я зашел к ней, она отложила брошюрку, которую читала, и провела рукой по моим коротким волосам.

— Чего бездельничаешь? Задали уроки?

— У нас карантин.