Служили два товарища...

Я пришел из школы, а Катерина Ивановна на туалетном столе чистила маузер, рядом с пудреницей — фарфоровым лебедем. Она смотрела на свет в ствол, и я тоже посмотрел в ствол на ее лицо и увидел только один большой синий зрачок и влажный блеск смеющегося глаза. Потом Катерина Ивановна вдвинула в ручку обойму и сунула в деревяшку Я робко и очень вежливо спросил, приходилось ли ей стрелять. Она посмотрела с усмешкой, хлопнула меня по лбу и сказала:

— А ты думаешь, я им орехи щелкаю?

На другой день она устроила большую стирку и повесила белье в кухне и своей комнате. Феня возмутилась, обнаружив этот чудовищный беспорядок.

— Подохнешь тут из-за вашей чистоты, интеллигенция чертова! — сказала Катерина Ивановна совсем всерьез.

Я постарался утихомирить Феню, объяснил ей, что наша гостья привыкла в походах стирать в ручье и сушить белье на деревьях.

Иногда Катерина Ивановна ругалась как-то особенно вызывающе. Черти и дьяволы так и летели из ее рта. Даже Феня начала ей подражать.

Однажды солдат привез Катерине Ивановне всяких припасов и каравай пшеничного хлеба.

— Ну как, товарищ Катя, — спросил он, — отдохнула?

— Отдыхаю, — хмуро сказала Катерина Ивановна, — учусь тихой жизни. Обленилась я здесь, обуржуилась, Вася…

Вася стал вежливенько смеяться, отворачиваясь и прыская в рукав.

— Домой-то когда, Катерина Ивановна?

— Как надумаю, — не очень любезно объяснила Катерина Ивановна.

Внизу перед домом к столбу электрического фонаря была привязана лошадь посыльного.

— Пойди, дай ей краюшку, — сказала мне Катерина Ивановна, очевидно собираясь поговорить с Васей наедине.

Я спустился к лошади, протянул ей хлеб, она мгновенно сжевала его и посмотрела на меня внимательным ласковым глазом. Вытянувшись, я осторожно похлопал ее по загривку. Мне хотелось посидеть на лошади. Но она была высокая, а я плохо рос и не знаю, как бы справился, если бы как раз не вышел Вася.

Когда я вернулся, Катерина Ивановна читала письмо и ела хлеб. Хлеб лежал на кровати, пышный, душистый, и в него по рукоятку был воткнут солдатский нож. Она отрезала и мне ломоть. Из кухни появилась Феня, увидела хлеб на постели и молча положила его на стол. Катерина Ивановна не обратила внимания на суровое, почти враждебное выражение лица Фени, она читала.

Я давным-давно догадался, что за письмами, которые посылала Катерина Ивановна и которые ей привозили из воинской части, скрывалась какая-то тайна. Иначе зачем их читать и перечитывать, откладывать и снова читать? Зачем писать письма и рвать их и снова писать и ждать, ждать ответа? Ходить по комнате, и к окну, и снова к окну, и смотреть в ночь, и разглядывать свое лицо в зеркале, словно у тебя не висит маузер через плечо?

Я тогда не знал, что в мире могут бушевать войны, эпидемии, засухи, что революции могут перестраивать жизнь миллионов, а два человека все так же будут ждать друг от друга листочка с загадочными для других словами. Милая Катерина Ивановна, я тогда всего этого не знал и однажды смахнул со стола в столовой вот такой листочек, и он куда-то запропастился, а Катерина Ивановна все его искала и сердито смотрела на Феню и на меня.

Иногда она бывала очень веселая — по приезде из своей части или после того, как получала почтой или с посыльным немногословный листочек. Даже пела в такие дни Катерина Ивановна. Однажды я услышал, как в комнате моей матери она поет без слов песню. Я не знал, что это за песня.

А в другой раз, в серый, тусклый день, когда снег кидало полными пригоршнями в стекла и они жалобно что-то вызванивали, Катерина Ивановна вышла вечером с красными глазами.

— Тоска чертова! Подохну тут от ваших салфеток и вазочек… Себя зажалею.

Часто она говорила: «Скоро уеду».

И не уезжала.

А в городе было неспокойно: по сведениям Фени, принесенным с Бессарабского рынка, скоро снова должна была перемениться власть. Вокруг города ходили банды. Катерина Ивановна уезжала в свой полк и вечером спрашивала меня:

— А ты меня не забудешь?

— А зачем вам уходить? И кто придет? Опять усатые дядьки в жупанах? Они грабят.

— А ты откуда знаешь?

— Это же все знают, — сказал я, удивляясь, что Катерина Ивановна этого не знает. — Спросите у Фени.

Но Катерина Ивановна не стала спрашивать Феню, она только погладила меня с отвратительной своей женской нежностью по голове и сказала:

— Ничего, вернемся. Все перемелется, и мы вернемся.

Я хотел бы, чтобы Катерина Ивановна не уезжала, а уж если это необходимо — пусть поскорее возвращается.

Я представлял себе тогда огромную мельницу с четырьмя крыльями, как на переплете книги о хитроумном идальго Дон Кихоте из Ламанчи. И на этой мельнице перемалывалось все, что не нравилось взрослым. Им казалось, что все перемелется, из всего получится мука, а они будут печь из нее, как ни в чем не бывало, свои булки. Но не все перемалывается на ветряных мельницах, и не из всего получается мука.

Феня очень скоро приметила любовь Катерины Ивановны ко мне и мою к Катерине Ивановне. И это почему-то сердило Феню.