Служили два товарища...

— У лентяев всегда отговорка… Ну чего на меня уставился? Никто о тебе не думает, — мать, видно, не любит Советскую власть и батю твоего не любит: уехала — и хоть бы что! Ну прости, я ведь не хотела обидеть. Давай, что ли, заниматься: все лучше, чем баклуши бить. А то вы с Феней больно уж отгороженные.

Меня оскорбила и обидела эта откровенность. Я покраснел может быть, и слезы показались на глазах. Катерина Ивановна сказала:

— Ну прости, прости, не буду!

Но я не мог почему-то на нее долго обижаться.

— Тетрадку принести?..

— Нет, — сказала Катерина Ивановна, — чего тут записывать. Тут важно понять, где правда и где она, кривда. Ты много читал?

— «Капитана Гаттераса» Жюля Верна, Андерсена про голого короля, Пушкина…

— Пушкина и я читала, про кота ученого, как ходил по цепи кругом, — сказала Катерина Ивановна и засмеялась, — а тех, других, не читала. Вот еще читала про девочку, которой спать хочется и как она маленького ребенка задушила, Чехов написал. Небольшой рассказ, а страшно.

Катерина Ивановна спросила:

— А ты знаешь, за что на Советскую власть капиталисты всего мира сердиты?

Я, конечно, не знал.

Катерина Ивановна объяснила. Она мне очень много объясняла. Особенно про правду и кривду.

— Я на кривду с самого детства насмотрелась, — говорила Катерина Ивановна.

Пришла как-то к Фене соседка по обменным делам. Катерина Ивановна посмотрела на нее и говорит со злостью:

— Спекулянтка, сволочь. Гони ее, Феня, ко всем богам!

И действительно, соседка была спекулянтка, но Феня обиделась и сказала вроде, что на обмене и обмане и прежде свет стоял и теперь стоит.

— Вот ты какая дура! — сказала Катерина Ивановна с сожалением. — Из чистокровного крестьянства, а не понимаешь, что спекуляция — нож нам в сердце! — Катерина Ивановна посмотрела на Феню колюче, зло, в глазах загорелся недобрый огонь.

— Ничего не дура, другие дурее, — обиделась Феня.

Они весь день не разговаривали.

Вечером Катерина Ивановна сказала:

— Ничего, Фенечка, не горюй: Колчака мы разбили, Деникина добьем и из тебя человека сделаем.

— А я не чоловик, а жинка.

— Ну, жинку. Не сердись.

Катерина Ивановна много раз говорила, что я вроде бы сирота и что пора мне разобраться в жизни.

— Ну, давай, разок посидим рядком — поговорим ладком, — настойчиво требовала она. — Вот хочу я тебе сказать о грубом рабочем человеке. Ты думаешь, только твой доктор хороший человек или друзья твоего батьки? Ты вглядись, — ласково советовала она, стараясь объяснить самую, как ей казалось, скрытую от меня суть. — Он за всех самую трудную и грязную работу делает. Понимаешь? — И в голосе ее появлялось чувство особенной доброты и уважения. — Случается, конечно, пьет, и матерщинник, — добавила она резко, как бы справедливости ради. — А все же он первый человек!.. — Катерина Ивановна задумалась. Лицо ее разгорелось, она ласково провела ладонью по моим волосам. — Но первый человек — это который всем слуга, не понимаешь? Подрастешь — поймешь. — Она вдруг засмеялась, может тому, как все интересно в жизни, когда ее понимаешь.

Я не понимал, но старался понять справедливость слов Катерины Ивановны.

Однажды она вернулась злая, измученная.

— Изловили, — говорит, — бандитку, атаманшу петлюровскую. Грабила крестьян. Так с ней наши стали церемониться: видите ли, женщина, несознательная, нельзя расстрелять. А по-моему, даже очень можно. Подумаешь, женщина! Я б тебе сказала, какая она женщина, да Феня рассердится… Поставили ее белье стирать — воспитывают трудом.

А через несколько дней Катерина Ивановна сообщила, что атаманша убежала, и добавила с какой-то непонятной ноткой в голосе, то ли гордости, то ли раздражения, что командир у них, учитель, слишком интеллигентный человек, классовой принципиальности не хватает.

В другой раз она рассказала, что провозилась целый день с бездомными ребятами.

— В полку оставить нельзя: потеряем в боях. И надо бы отдать в детский дом, так не хотят, черти, ревут! А что плохого в детском доме, раз он от Советской власти? В таком детдоме жизни научат. А им разве понять? Билась я с ними, билась, хоть плачь!..

Мне было жаль этих ребят, и, конечно же, я тоже предпочел бы полк детскому дому. Я сказал об этом Катерине Ивановне.

— Ну куда тебе, — возразила Катерина Ивановна и о ребятах сказала: — Им ведь при полном коммунизме жить, а тут угодят под пулю!

Она очень ждала коммунизма. Однажды она, торжествуя, сообщила, что вот уже начинается коммунизм. И действительно, в Петрограде стали выдавать бесплатно хлеб, бесплатно ездили в трамваях, бесплатно ходили в театр. А жизнь все равно была голодной, холодной и нищей. Катерина Ивановна не могла объяснить, почему это так. Вот буржуи и мужики всё прячут. Она думала, что все беды от этого.

— К стенке надо их ставить, спекулянтов проклятых! — возмущалась Катерина Ивановна, и веселые ее синие глаза отливали холодной сталью. — Понимаешь, Феня, не будет мне покоя, пока у нас на земле нет коммунизма. Дай срок, побьем беляков, устроим коммунизм, и тогда настоящая жизнь наступит…