Служили два товарища...

— Ну конечно вернемся! — пробасил паренек в шлеме.

— И я вернусь, — сказала Катерина Ивановна, — ждите! Куда без меня Советской власти?

Но Советская власть вернулась, и довольно скоро, когда еще не сошли, не растаяли зимние снега, а Катерина Ивановна, не очень себя «зажалевшая», как села тогда в санки, запряженные мохнатым солдатским коньком, так и не вернулась.

Пришло от нее одно письмецо к Фене из Астрахани, что родилась у нее девочка и сидит она, Катерина Ивановна, когда люди сражаются, и томится, и кормит дите из соски, потому что здоровье и голодуха ее молоком обидели. Сидит и ждет не дождется, когда можно будет отдать дите в верные руки, а самой отправиться добивать золотопогонников. И для меня в том письме была приписка: «Расти, Саша! Будет у тебя легкая жизнь, без войны, при коммунизме!»

* * *

Я стоял у окна, думал о Катерине Ивановне и прислушивался к весне.

Падает снег, кружится, и нет ему конца, и вдруг неведомо откуда прилетает голубь, сизый, небольшой. Распушив шею, он садится за рамой окна, потом хлопотливо идет в одну сторону, в другую, и не слышно сквозь стекло его курлы, но, кажется, стало посветлее за окном.

Откроешь форточку, взобравшись на стул, и повеет сквозь снег весенним ветром. Где-то далеко в теплых краях собирается в дорогу на север весна. Ночью проснешься — постель моя у окна — и вдруг так явственно услышишь в ночной тишине, как за окном упадет капля. И вот снова.

Потом совсем тихо.

Только Феня дышит за ситцевым пологом, а иногда и дыхания ее не слышно.

И вдруг снова — кап!

Упала капля за окном, так явственно, так ощутимо. Огромная капля, сонная, ранняя. Вот еще одна сползает с сосульки и снова кап!

Тает.

И так осязательно слышно время, повернувшее землю к весне. И так тепло спится под эту редкую капель за окном, в голубом тумане городской ночи.

Днем снег покрывается корочкой, и она блестит, как слюда. Стоит выглянуть солнцу, и ветки акации и ветки каштанов тянутся к нему, темные, молчаливые. Что-то они обещают, кивая ветру, о чем-то таинственном молчат. Иногда кажется, что деревья и кусты шевелятся навстречу солнцу, протягивают к нему ветви, которым особенно холодно на северной стороне.

Вдруг скроется солнце. Подует в трубу сказочный борей, надув щеки, как на картинке старинного календаря. Голубой холодный ветер спустится с городских холмов над Днепром. И снова водворяется зима. Собираться бы ей в далекую дорогу, а она опять побеждает, заковывает и посыпает свежим снежком ледяную полуденную корочку. И все же во всем живет предчувствие весны…

Я долго вспоминал Катерину Ивановну, берег ее подарок, но скоро перестало вериться, что было такое время в ту давнюю зиму, когда к нам приезжали верховые с записочками и солдатским пайком и я одному коньку вынес хлебную краюшку.

Катерина Ивановна навсегда осталась для меня одним из самых светлых и прекрасных воспоминаний того времени, силой, страстью и верой тех далеких лет.

Книги в отцовском шкафу

И вот случилось то, чего мы так ждали с Феней: приехал человек из лесу в пахнущем сосновой смолой кожушке, в мохнатой шапке и сам мохнатый — старичок-лесовичок. Привез корзинку с железным прутиком и навесным замочком и письмо от отца. Отец писал, что переболел в лесничестве воспалением легких, угодив в полынью. Вылечили его тамошний фельдшер, да лесной чистый воздух, да парное молоко. Но пролежал он два месяца и сейчас еще не окреп.

В письме спрашивал, как мы живем с Феней, что, наверно, Владимир Игнатьевич нас выручил деньгами. Отец не знал, что Владимир Игнатьевич ушел с Красной Армией и был где-то далеко на фронте.

Кроме письма, в корзиночке для нас лежало молодое розовое сало.

— На рождестве лесник свинью зарезал, — пояснил лесовичок.

В квартире у нас чудесно пахло жареным салом. Старик приходил с обновами — принес три пары маленьких ботиночек на пуговицах и сказал: «Для внуков»; принес огромный черный платок с красными розами: «Для старухи»; ядовитое зеленое платье из блестящего сатина: «Для невестки».

Он подолгу рассматривал обновы, вздыхал и говорил глубокомысленно:

— Город — он, конечно, не деревня.

Феня летала по квартире, как ветер, веселая. Старик сказал, что отец «скоро припожалует, только немного отдышится», что он, лесовичок, хлопчика охотно с собой бы взял в лес погулять, да больно неверные дороги. Поедешь и — через месяц не доедешь, всюду фронтовая «чертополосица».

Что это за чертополосица?

Через два дня, попив чаю и поев сальца с луком, старичок-лесовичок уехал, а мы с Феней стали гадать и поджидать отца.

Феней вдруг снова овладела забытая по трудности времен любовь к блеску в квартире. Она чистила всю металлическую посуду мелом, натирала воском паркет, и от дорожного беспорядка Катерины Ивановны не осталось и следа.

И вот наступил день, когда неожиданно, как во все приезды, тихо, без звонка, отворив дверь своим ключом, вошел отец. Он был безмерно худ, но как-то светел той светлостью, которая приходит после тяжелой миновавшей болезни или тяжелых житейских испытаний.