Служили два товарища...

«Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине, визгом жалобным и воем надрывая сердце мне…» Вышины тоже нет, небо низко-низко над землей и незримо за снежной мутью. Но как понятны заключительные строки. Это чувство сейчас и мое. Оно надрывает мне сердце жутью зимней вьюги, и поэт говорит: это не только я пережил, это и твое. И действительно, неуловимое это навсегда, на всю жизнь становится твоим, и стихотворение победно входит в твое сердце, еще легкое, еще неопытное, и навсегда остается в нем, передав тебе и ритм, и мысли, и самое их движение.

Из-за непогоды лошадь с трудом добирается до двора. От нее идет пар, она мокрая и лохматая, без блеска. У дома замечаешь, что бесов нет — улетели куда-то — и ветер будто потеплее.

Светится огонек в трех окнах на дорогу. В хате жарко. Лесник распрягает, и тебе теперь совсем не страшно, и хочется даже постоять на морозце.

Когда ты с отцом наконец пьешь густой чай с домашним хлебом, сон уже клонит и морит, и ты едва успеваешь добрести до постели. А утром, после метельной ночи, ослепительно играет солнце в снегах. Чернеют вдали, на опушке, густые ели. И такими ясными, такими точными становятся строки Пушкина:

…Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.

Дружба с отцом

В небольшой статье Ленина, собственно — записи доклада «Новая экономическая политика и задачи политпросветов», открылся мне накал волнения, владевшего людьми в те времена. Перечитав ее недавно, я почувствовал всю силу ленинской прямоты и откровенности. Ничто в ней не умалчивалось, дипломатически не выносилось за скобки. Она вся — как набат, зовущий народ спасать свое дело, свое будущее.

«…„кто кого? Чья возьмет?“ — говорил Ленин. — Диктатура пролетариата есть самая ожесточенная, самая бешеная борьба, в которой пролетариату приходится бороться со всем миром…»

И встает за этими словами лик страны. Вижу его среди снегов. Не хватает продовольствия. Нет тепла. Тепло лишь в человеческих сердцах.

Кто кого? В этом — биение пульса тех лет. В коротенькой главке «Последний ли бой?» той же статьи Ленин с гениальной откровенностью писал:

«Если мы в песне поем «это есть наш последний и решительный бой», то, к сожалению, это есть маленькая неправда, — к сожалению, это не есть наш последний и решительный бой».

И люди тех лет понимали, что в огромном мире, в котором они живут, впереди еще много сражений и должен решиться вопрос: «Кто кого? Чья возьмет?»

И еще одна мысль звучала в этой статье. В нашей стране, обнищавшей после военных невзгод, человек должен проявить либо величайшее напряжение всех сил в ежедневном труде, либо всех ждет неминуемая гибель.

Нищая, огромная, одинокая страна, вокруг всё буржуазные флаги. В стране темнота, волокита, бюрократизм, взяточничество, и сквозь все это надо пройти и выстоять, чтобы стало наконец ясно, что наша возьмет.

Как много для этого необходимо! Не надейтесь, что все уже решено. Нет, среди голода и разрухи, тифа и неграмотности, волокиты и бюрократизма, в начале новой труднейшей экономической политики, которую некоторые нетерпеливые воспринимают как термидор, хотя Ленин назвал ее временным отступлением, все звучит и звучит в снегах метели: «Кто кого? Чья возьмет?»

Я вас веду в тот ушедший мир, который еще довершал гражданскую войну, бушевавшую в украинских степях, на берегах южных рек, у Черного моря; в тот мир, где на моем шестом этаже только что погасло электричество…

* * *

Светит стеариновая свеча, как лучина в поставце. На стене пляшут тени. Фенина тень с развевающейся копной подрезанных волос, длинная тень Владимира Игнатьевича до самого потолка. Он, худой, во френче, склонился над отцом, лежащим на диване, считает пульс.

— Тиф, самый обыкновенный железнодорожный, то есть сыпной.

Владимир Игнатьевич выписывает рецепт, близоруко придвинув листок к язычку свечи.

— Слышишь меня? — спрашивает Владимир Игнатьевич.

Отец не слышит.

— Может, в больницу?

— Нехай вона сгорыть. Дохнут там, як мухи, — это Фенины слова.

Я стою у дверей, мне запрещено входить в столовую, слушаю, и в груди пусто, темно, одиноко и страшно.

В передней Владимир Игнатьевич натягивает свою военную бекешу, кладет мне руку на голову и взволнованно говорит:

— Ничего, Саша, отец вытянет. Он крепкий человек, духом крепкий, понимаешь?

Потом хлопает дверь — и мы одни: я, Феня и отец; отец ничего не слышит и ни о чем не знает.

Фене надо «сторожить», она так и говорит: «Я его посторожу» — и сует мне в руки рецепт и миллионы.