Служили два товарища...

— Вот только с фронта. В госпиталь к Владимиру Игнатьевичу, а он меня к вам… Тут сало, белый хлеб, лекарства… Ах, господи, какое горе! Ну, ничего, теперь лучше будет… Осторожно, Феня, здесь подсолнечное…

Вечером в этот же день к нам заявился незнакомый дед в валенках, в рыжем тулупчике, латаном-перелатанном.

— Мой сынок у твоего в лесу служит, — сказал он Фене, — а у меня тут корова на Печерске, не так уж больно далеко. Приходи или присылай кого за молоком, оно для больного, знаешь…

— Спасибо, дедуся, — ласкалась Феня, и так уж счастливая с самого утра. — Хотите чайку согреться? Его хлопчик до вас будет бегать.

А на другой день пришло письмо из леса и нарочный приехал с «махонькой посылочкой», которую едва приволок. Я понял, что отца любят и помнят о нем и за стенами нашего дома. И вдруг почувствовал, что могу наконец вспомнить о школьных делах, о Кольке, который, быть может, ушел в Красную Армию.

Отец ничего не знал ни о гостях, ни о письме. Он только почувствовал Фенину руку на своем лбу, поднял глаза, узнал Анну Васильевну и улыбнулся.

— Улыбается, глянь! — шепнула мне Феня с торжеством.

С этого дня, с приезда Анны Васильевны, излучавшей на все свой особенный свет, переменилась наша жизнь.

Выбежав утром с бидоном в дальний путь за молоком, я вдруг увидел и синее небо, и снег в солнечных лучах и почувствовал вдруг, что в груди у меня нет колючего, пронизывающего осколка синего льда.

В тот же день я забежал к Боженкам. Мать была на работе. Двое маленьких играли с ребятами соседей в знаменитую игру: «Барыня дала нам сто рублей, что хотите, то купите, черного и белого не покупайте…»

— А Коля до дяденьки поихав, за бульбой, — пропищала младшая Боженко, Клава. — Идить до нас, идить куповать до нашей лавки!

Выходит, Коля не уезжал, как грозился.

— А дров вам не надо?

— Коля сказав — прииде, наколет.

Я отправился в сарай и наколол Боженкам дров. Потом мы все вместе перетаскали их в комнату.

— А обед у вас есть?

— Е. Кашу сосидка варит. А чего вам приглядается у нашей лавки?

Я сказал, и мне подвели самую малявку из всех. Клава пропищала:

— Бачилы очи, шо куповалы!

* * *

Отец поправлялся медленно. Он садился на диване, с особенным интересом осматривал столовую, будто он все в ней позабыл. Смотрел на дальние очертания города из окна, на холмы, повитые снегами, на дымы, на черные в изморози стволы и ветви тополей.

Постепенно к отцу возвращалась жизнь. В это время мы как-то особенно хорошо подружились с ним.

— Не гоните его, Анна Васильевна, — сказал отец в один из первых дней возвращения из небытия, — пускай посидит возле меня.

Я осторожно сидел на краешке стула и с робостью глядел на отца. Таким беспомощно-слабым, с лицом голубовато-бледным и нежными голубоватыми руками, обнаженными до локтей, я его не знал.

— Учишься? — отец задал этот вопрос не вдумываясь. Его сейчас занимали не школьные мои успехи, а что-то другое. Может быть, то, что жизнь идет своим чередом и возвращается к нему, и, оказывается, это само по себе интересно и важно.

— Не учусь, — сказал я, — в школе дров нет.

— Оставили вас без дров, дураки! Хозяева… Чем же ты занимаешься?

Я смутился.

Шли недели безделья, я читал все подряд из шкафа отца, в те дни — про Тиля Уленшпигеля. Это были шесть серых книжечек на грязно-серой бумаге — приложение к журналу «Нива», На обложках были нарисованы многопушечные фрегаты под парусами у берегов Фландрии, испанский король Карл V и молодой Тиль в охотничьей шапочке с павлиньим пером. Чем дальше было то, о чем я читал, от жизни на шестом этаже, где каждый день смерть и Феня сторожили моего отца, чем дальше была жизнь, описанная в книгах, чем чудеснее и сказочнее, — тем интереснее было читать. Узнав о моих занятиях и поняв, чем они вызваны, отец сказал со свойственной ему полушутливой серьезностью:

— Ну что ж, читай. Иногда это отвлекает.

В один из ласковых дней, когда все во мне ликовало и возвращалось к жизни, когда я сидел очень близко от отца, в то время как Анна Васильевна гладила на обеденном столе и будто не замечала нас, отец взял мою руку в свою и вдруг спросил:

— Не забыл мать?

— Помню… — сказал я робко.

Она жила в памяти моей все такая же молодая, какой я видел ее в последний раз на вокзале. Такой она осталась навсегда. Время ее не старило, не лишало красоты и света. Я хотел сказать об этом отцу, но сказал только — «помню».

Настоящим праздником был первый обед за столом с отцом. Он набросил на плечи платок Анны Васильевны. Я сидел рядом с ним и смотрел, с каким удовольствием он ест, а Феня пододвигает ему то одно, то другое.

Денег в то время у нас, разумеется, не было. Потом я узнал, что Феня потихоньку меняла на базаре платья моей матери, оставшиеся дома.

— Вы, Феня, роскошно живете с Анной Васильевной, — сказал отец. — Не пойму, как это вам удастся.

После совместного торжественного обеда отец в первый раз попросил газету, внимательно прочитал ее и потом долго молчал.

Я ждал, что он скажет.