Служили два товарища...

Я понимаю, что надо бежать в аптеку. Сбегаю с лестницы, натягивая дорогой пальтецо с вытертым зимним воротником, почти ничего не видя и не понимая. И чувствую, что в грудь кто-то положил мне осколок льда и все внутри понемногу замерзает, становится чугунным.

Щель лестницы, темнота, и в узкие, длинные, как в церкви, окна сквозь пыль смотрит белесая муть.

С трудом толкаю примерзшую парадную дверь. Ветер, холод, снег бросаются навстречу.

И вдруг среди сугробов у протоптанной в снегу дорожки меня окликает Коля Боженко.

— Я до тебя. А ты куда?

— В аптеку. У папы сыпной. — Я тревожно жду, что скажет на это мой друг.

— Ну! — говорит Коля. — Может, еще и ничего, поправится. Пошли до аптеки.

У меня немного оттаивает лед в груди оттого, что рядом друг, но власть его не так уж сильна, и, пока мы бежим, у меня снова внутри все леденеет.

На улице пурга, ветер рвет сырой, тяжело лежащий на деревьях снег.

В аптеке за окнами плыла чернота и только на витрине чуть поблескивали стеклянные шары.

Коля грохнул кулаком в дверь (электрический звонок молчал), потом нетерпеливо стукнул валенком. Дверь заплакала и задребезжала.

За витриной поползла звездочка. Открыл человек с коптилкой в руке, в грязно-белом халате поверх шубы, в облезшей котиковой шапке.

— Вот, — сказал Коля и положил рецепт на прилавок.

При свете коптилки запылало красное дерево стен с бесчисленными ящичками. Рядом рекламы: «Покупайте крем Альбадерма», «От расстройства памяти муриацетин Александер», «От кашля пастила Понселе».

А от сыпного тифа?

Аптекарь пожал плечами; прочитал рецепт и сказал:

— Не знаю, что делать, дети. Одно есть — другого нет, и так везде и во всем… Ваш доктор пишет, будто мирное время… Посидите, мальчики. Он пишет: «Цито».

За стеклянной дверью зажглась другая коптилка.

— Чего он сказал? Сито? — спросил Боженко. — Если нужно сито, можно тут близко сбегать… Ты не дрейфь. У нашей дворничихи был тиф, так у нее косы отросли в кулак толщиной, ей-богу; такая стала здоровущая, колода!

— Я не дрейфлю.

— Ты же мне по делу нужен, посоветоваться…

Я не услышал и не понял, о чем говорит мой друг, потому что снова увидел нашу столовую и как там было, когда я уходил.

— Не гляди, как малахольный, — сказал Коля. — Вся страна переживает… Хочешь, дам раза?

— А иди ты!..

Вышел аптекарь с белой коробочкой:

— Вот вам, дети. Платите ваши миллионы.

— Прощай, — говорит Коля у моего дома простуженным голосом. — Дело у меня такое: собираюсь в Красную Армию. Матери от меня пользы никакой, лишний рот. Учиться — не учусь, а воевать могу.

— А возьмут?

— Возьмут, думаю…

— А меня?

— Тебя? Не… Ты сильно маленький… Да и батьку ты, что, бросишь?

Мне хочется сказать: не уходи, не оставляй меня одного, но я протягиваю руку.

— Счастливо, — говорю я хмуро.

— Отец чтоб поправился… Ты к моим забегай, может, им что нужно.

— Забегу.

Мы пожимаем руки, и Коля уходит в темноту.

В столовой в беспамятстве лежит отец. Феня кладет ему на лоб пузырь со льдом.

Я приношу лед со двора и потом очень тихо сижу в моей с Феней комнате или на кухне.

Иногда отец говорит в беспамятстве.

— Не уезжай, посиди со мной… — говорит отец моей матери. Так мягко, так ласково. Я никогда не уехал бы, если бы со мной так говорили. Может быть, отец не просил ее об этом раньше, и она уехала. Я стараюсь понять, и вспоминаются красивые ее золотистые волосы в вечернем вокзальном свете, и запах духов, и пестрые ее платья, в которых она была такая красивая. В эти дни она приходит ко мне издалека.

В школу мне нельзя.

Даже когда я готовлю уроки, все путается; одни и те же мысли об отце проходят сквозь меня, как холодный солнечный луч.

В один из этих дней, когда Феня ушла на кухню, я осторожно проскользнул в столовую. Отец не видел меня.

— Вот в эти ямки положите, — едва слышно говорил он кому-то.

Я смотрел на желтое, исхудавшее лицо. Оно было такое, как будто отец задумался и уснул. Может быть, он сажал лес?

В ту ночь я в первый раз думал о смерти. Не о своей. Я еще был бессмертным. О смерти отца. Он утрачивал свое бессмертие, а ведь недавно я был убежден, что и отец бессмертен.

Высоко на белой подушке в тени лежит голова отца. Феня, пригорюнившись у печки, что-то шьет. Медленно шагает маятник…

Отец борется со смертью… И мне кажется, что все вокруг борется со смертью. Сегодня я понимаю, что борьба жизни и смерти происходила тогда на огромных просторах страны: «Кто кого?», «Чья возьмет?»

…Приезжает каждый день Владимир Игнатьевич.

— Как поживаешь, дружок?

Он стряхивает снег с бекеши, вытирает усы, бороду, смотрит смущенно. Каждый день он чуть-чуть изменяет эту фразу. Мне не нравится его ласковая жалость. Только Феня на меня кричит, как прежде.

Отец спит на диване. Я слышу ночью, как он шевелится.

Иногда я ухожу из дому и долго шагаю один по улицам.

Зима, снег, гуляет ветер. «Кто кого?», «Чья возьмет?».

В один из этих дней, когда мы утром ели с Феней на кухне, тихонько задребезжал звонок.

Я отворил и ахнул.

— Анна Васильевна, серденько мое! — завизжала Феня.

Анна Васильевна села в передней на деревянный баул и стала развязывать мокрый от снега платок.