Служили два товарища...

— Картошки хочешь, Коля? Кроме картошки да цибули — ничего! — сказала Феня.

Я давно привык к Фениной манере говорить торжественно. Иногда она говорила, как слепцы на паперти — чувство вырывалось с мучительной искренностью из ее груди.

— Спасибо, тетя Феня, — сказал Боженко, — у меня от той картохи живот звенит, как арбуз.

Мы вышли на лестницу.

— Понимаешь, какое дело: есть работа!

— А что надо делать? — спросил я робко, переходя на шепот восхищенья от одной мысли, что я смогу стать самостоятельным человеком и докажу это Фене.

— Пилить, — сказал Боженко. — У тех хозяев целый двор плах, а в доме старые бабы и девчонки. Хозяин уехал в деревню чего-то менять. Мне одному не напилить.

— Ладно, давай вместе.

Я отпросился у Фени, и мы отправились на заповедный двор неподалеку от дома Боженки. Коля жил на Печерске, там, где город постепенно переходил в пригород. Скучные заборы, одноэтажные домишки и даже мазанки. Все казалось веселым под чистым снегом. Иней распушился на проводах. Было хорошо идти по легкому морозцу.

Во дворе нас встретила визгливым лаем дворняга.

— Вот дура, — проворчал Боженко, — своих не признает.

На лай вышла толстая старуха с зоркими глазками на богомольном лице.

— Ну и напарничка подыскал! — сказала она. — С таким хилым хлопчиком не наработаешь.

— Ничего, — ответил Боженко, — он мой друг, бабушка. Не смотрите, что маленький, — он дюже терпеливый.

— Не лезь, пустобрех! — крикнула старуха, когда дворняга попыталась вцепиться в икру Боженки, снимавшего плаху с поленницы.

Собаку посадили на цепь, а мы, уложив первую плаху на козлы, взялись за пилу. Пила весело позванивала на морозце.

Я пилил в доме лесника, но то была не работа, а удовольствие. А теперь это была работа.

Прошел час.

Стало очень жарко. Казалось, зимнее солнце печет, как летом. Хотелось пить.

Боженко взял чистого снега, пососал и объяснил, что снег ну прямо как апельсин. Я сделал то же самое. Чудесная прохлада входила в меня. На экваторе, где растут апельсины и не бывает снега, он показался бы вкуснее апельсина, наш белый чистый снег.

Поработали еще часа полтора, и вдруг экватор переселился во двор с поленницами и собачьей будкой.

— Устал? — спросил Боженко, когда я, измученный, сел на ступеньку крыльца и вытер испарину. — Эх, и напилили мы! Всего ничего…

Коля взялся колоть. Делал он это красиво. Поленья прыгали по снегу, дерево раскалывалось легко. Потом мы еще пилили. И больше я не мог. Солнце ушло за серебристый тополь, подмораживало.

— Ладно, в другой раз, — сказал Боженко, — я тоже выдохся.

Он стукнул в хозяйскую дверь. Выскочила девочка в огромных валенках и теплом платке и стала помогать складывать дрова под навес.

Нас пригласили в дом. В сенях из кадки с огурцами пахло укропом.

— Ноги вытирайте, мальчики, — шепнула наша помощница.

Мы сняли шапки.

— Чайку? — предложила старуха. — Сахару нет, зато с хлебцем.

— Попьем? — спросил Боженко и посмотрел на меня.

Серая булка как-то удивительно заманчиво тянулась к нам. Мы сели к столу вместе с девчонкой.

— А ты почему? — спросила старуха.

— А я складывала, — сказала девочка испуганно.

Во дворе на цепи стала бешено рваться собака.

— Кого бог несет? — старуха вышла.

— Хлеб ешьте скорее, — пропищала девочка.

— Как тебя зовут? — спросил Боженко.

— Марфой, — ответила девочка, набив рот хлебом.

Дом был темен, окна подслеповаты. У стены стояла кровать с металлическими шарами, и подушки на ней ползли под самый потолок. На древнем дубовом буфете в пузатых ликерных бутылках стояли пыльные метелки ковыля. Коля Боженко не замечал дыхания дома, а мне оно было враждебно. В нем были слепота, жадная сытость, равнодушие и пренебрежение к красоте, которые я еще не понимал толком, но ощущал.

Мне стало жалко Марфушу, которая старалась есть побольше хлеба, пока бабки не было в комнате. Меня огорчала Марфина жадность и страх в глазах: вот войдет бабка и хватит по лбу — не жри, не тебе поставили.

— Ты что так смотришь? — шепотом спросил Коля, словно у стен в этом доме росли уши.

Бабка возвратилась, поглядела, сколько молодые уплели хлеба, и сказала тихим ласковым голосом:

— Уж так вы мало наработали, не знаю, сколько и заплатить по нонешним временам. Вот хозяин вернется, тогда и рассчитаемся. Ты завтра приходи, Коля. Зимой нам много дров требуется… Как хлебец? То-то, домашней выпечки.

— Нам бы хоть немного денег, — сказал Коля.

— Непонятливый народ, — проворчала бабка. — Ну ладно, дам вам керенок по два миллиона.

— А они ходят? — подозрительно спросил Коля.

— Кто их в точности знает: есть ноги — ходят. Теперь деньги непонятные. Скажи мальчикам до свиданья, соплявка.

Марфа пропищала нам «до свиданья» и побежала отворять калитку: вечером ее запирали на замок.

Мы вышли на заснеженный двор, под зимнее звездное небо, и у меня славно гири свалились с плеч. Марфа отогнала собаку, скалившую зубы, а мы разделили наши миллионы и пошли вниз по длинной улице, скользкой от растаявшего и снова замерзшего снега.