Смайлик на асфальте

Если бы они затеяли драку, он бы только обрадовался. Кулаки сжались сами собой, но парни прошли мимо.

Марина позвонила, когда он вышел на Благовещенский мост. Город уже не выглядел текучим, эфемерным, он обрел плоть. Небо заволокло иссиня-мглистыми тучами, подсвеченными снизу багровым закатом. И под этим кровавым сводом текла Нева. Малиновые отблески гуляли по воде.

— Привет, надо поговорить, — голос Марины звучал холодно и бесцветно.

— Приезжай, адрес не изменился, только я сейчас не дома…

— Это даже лучше.

— Тогда давай на нашем месте.

Наше место… Спуск к Неве около Академии художеств. Четырнадцать ступеней, шесть и восемь — он помнил их число наизусть — посередине небольшая площадка. Две нижние ступени почти всегда скрыты под водой. Днем здесь царила суета, сновали экскурсионные автобусы, шла бойкая торговля сувенирами, а вечером, когда набережная пустела, начиналось их время. Компанию им составляли лишь пара гранитных истуканов с телами кошек и лицами юного фараона. Они целовались, а молчаливые сфинксы благодушно улыбались, глядя на них.

Артём всегда недоумевал, почему сфинксы считаются зловещим местом. Почему таинственным и загадочным — понятно, как-никак, прибыли из другой страны и эпохи. На берегах Нила они охраняли переправу в Дуат — страну мертвых, а что делают здесь, на Неве? Улыбаются туристам и влюбленным? Сколько ни вспоминай, ничего страшного и кровавого, связанного с этим местом, на ум не приходило. Но так было раньше, до сегодняшнего вечера. Сегодня сфинксы выглядели совсем иначе. Розовый асуанский гранит в последних лучах заходящего солнца выглядел зловеще-багровым, улыбка напоминала высокомерную и недобрую гримасу.

Марины на пристани не было. Артём опустился на ступени, камень уже успел отдать дневное тепло. Внизу, под ногами плескалась Нева. Он зачерпнул рукой кажущуюся черной в вечернем сумраке воду. Холодная. На другой стороне Невы у Английской набережной сверкал огнями круизный лайнер. Там была совсем другая жизнь — яркая, беззаботная. Раньше они любили сидеть вечерами на ступенях и мечтать, глядя на белоснежные громады.

Он не услышал шаги, заметил ее лишь тогда, когда волна густого, терпкого аромата накрыла его. Марина присела рядом на ступеньку, поправила юбку и положила сумочку на колени. Поддернула широкие рукава, которые почти полностью скрыли сумочку и кисти рук.

— Я пришла попрощаться, завтра улетаю в Париж, — сказал она.

— Теперь, когда Дальбан мертв, тебе там ничего не угрожает? — едко спросил Артём.

Марина промолчала.

— А ты не удивилась, услышав о смерти француза.

Она опять не ответила. Зато вдруг заговорила совсем о другом:

— Знаешь, как я жила первые годы в Париже? Ничего-то ты не знаешь. Иногда даже еды в доме не было. Нет, я не жалуюсь. И не думаю, что ты меня поймешь. Просто мне нужно это кому-то рассказать.

Она сделал паузу, давая ему возможность задать вопрос, но Артём не торопился.

— Ты всегда могла вернуться, — наконец заметил он.

— Нет, не могла. Не хотела. Даже когда было совсем плохо, я понимала, что не вернусь. В крайнем случае, пойду работать продавщицей, буду сидеть с чужими детьми, выгуливать собак, только не обратно.

— Ты серьезно могла бы сидеть с детьми и выгуливать собак? Ты же терпеть не можешь ни тех, ни других.

— Нет, конечно, это просто фигура речи. Но первые три года были очень тяжелыми. Приходилось пробиваться, проламывать глухие стены там, где для других были открыты двери. Был один случай, когда я почти отчаялась — найти работу по специальности никак не удавалось. Очередное резюме, очередное собеседование и очередной отказ. Я вышла в коридор, еле сдерживая слезы, и стояла у окна, приходя в себя. Мне тогда неофициально сказали, что хотя я грамотнее и способнее многих, работу по специальности я здесь никогда не найду. А потом все так же неофициально предложили поработать в черном секторе.

— Это что такое?

Ответ был прост и лаконичен:

— Криминал.

— Ты воровала картины? — ужаснулся Артём.

— Нет, всего лишь помогала подделывать экспертное заключение. Да и вообще никто ничего не крал. Хотя оказалось, что в мире не так уж мало коллекционеров, готовых приобрести ворованную картину. Меня познакомили с двумя художниками, гениальными копиистами, выпускниками Варшавской академии, один в совершенстве освоил технику русских живописцев девятнадцатого века, второй работал по импрессионистам. Мы выбирали картину, о которой было известно, что она украдена — желательно, чтобы дело было громким, хорошо освещенным в прессе — а затем художники штамповали ее копии со скоростью появления покупателей.

— Неужели кто-то велся на такое?

— Ты не поверишь, — усмехнулась она. — Прожженные бизнесмены, позабыв про деловую хватку и осмотрительность, сами шли к нам в руки.

— А если бы кто-то из покупателей самостоятельно провел экспертизу?