Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

И без того подавленное настроение Тэффи усугубилось известием о тяжелой болезни Амфитеатрова, одного из ее самых верных друзей. 13 января она писала ему: «Вы себе и представить не можете, как мне тяжело, что Вы больны. Вам это дело ужасно не подходит. Вы такой громадный, такой чисто-серебряный – не идет Вам лежачее положение». 26 января его не стало, и на следующий день, утешая Иларию, Тэффи писала: «…в жизни этого человека, в его частной жизни, глубокой, душевной – Вы дали ему все, что только может дать жена и друг верный, преданный, самоотверженный, – любовь и верность до гроба». Преданность Иларии была именно той формой любви, которой Тэффи посвятила свою следующую книгу, «О нежности»[581].

«О нежности»

В открывающем сборник «О нежности» одноименном рассказе, созданном незадолго до смерти Тикстона, Тэффи пишет: «Нежность – самый кроткий, робкий, божественный лик любви? Сестра нежности – жалость и они всегда вместе» [Тэффи 1997–2000, 4: 192][582]. Темой «Чудовища» стала противоположность подобной любви своекорыстию, правящему современной жизнью. Героиня, которую зовут Валентина, очень устала, ухаживая за своей умирающей няней, чего не одобряет ее гость Шпарагов, поскольку больные и слабые потребляют пищу и занимают место, которые могли бы достаться здоровым. Он поддерживает идею своего рода евгенической чистки: «Сначала будут устранять только безнадежных больных, потом мало-помалу доберутся вообще до лишних людей» [Тэффи 1997–2000, 4: 211][583]. Валентина называет Шпарагова чудовищем и рассуждает: «Страшно без любви. Все эти старые, и больные, и убогие, и беззащитные, не мы им нужны, а они нам». Развязка в этой истории неожиданна: выясняется, что сам Шпарагов заботится о бедном старике, а теперь он охотно помогает Валентине.

«Пасхальное дитя» повествует об отношениях матери, Авдотьи, и ее маленького сына, появившегося на свет с врожденным дефектом в пасхальную ночь и умершим в свой шестой день рождения. Посторонние говорили, что он был уродцем, что его смерть – благо, но для матери ребенок был воплощением всех достоинств: «Уж такой друг… что не понимаю, как я без него на свете жила. Милушка мой, пасхальное дитятко» [Тэффи 1997–2000, 4: 204][584]. После его смерти жизнь Авдотьи «пустая и трудная. Не освещенная и не освященная» [Тэффи 1997–2000, 4: 206]. А у нее осталось только воспоминание о малыше – «о чуде любви, дающей силу и разум самой простой и грубой жизни».

Судьба еще одной матери в «Мы, злые» – одном из наиболее тонко сделанных рассказов сборника – говорит об обстоятельствах, мешающих оставаться такой нежной. На Ольгу навалились те многочисленные беды, которые выпали на долю русских эмигрантов в период Великой депрессии: муж лишился работы; дочь, девятилетняя Маруська, серьезно больна; сама она постоянно измучена физически изнуряющими домашними делами и заботой о раздражительном ребенке, в то время как ее никчемный муж безрезультатно бродит в поисках работы. Однажды днем, когда она отчаянно пытается справиться со своими делами, ее посещает некая «славянская душа» (обаятельный в 1920-е годы типаж сменился теперь заурядным позером) – дама, до такой степени зацикленная на своей абсурдной благотворительной миссии, что не замечает отчаянности ситуации, предстающей перед ее глазами. После ухода посетительницы Ольга сравнивает себя с такими «людьми со светлой душой» и задается вопросом: «Отчего у меня все в душе выжжено? Одна злоба осталась, как пламенный пепел» [Тэффи 1997–2000, 4: 284][585]. Злоба прорывается наружу, когда она хватает за плечи закатившую очередную истерику Маруську и кричит: «За что ты мучаешь меня? Что я тебе сделала?» И тут же, физически «почувствовав в своих руках хрупкое больное тельце» Маруськи, «исходя любовью и жалостью, прижала его к себе, дрожа и плача», и это совсем не та абстрактная любовь, о которой рассуждают «светлые души».

В тот вечер вместо обычной сказки на сон грядущий Ольга пересказывает Маруське сон о забитой кляче из «Преступления и наказания», отождествляя себя (подобно самой Тэффи в период болезни Тикстона) с этим несчастным животным. Впрочем, она изменяет финал, с издевкой цитируя «светлые» души: «Подними голову, взгляни выхлестнутыми глазами на это небо, в котором зажигаются алмазы звезд. <…> Взгляни и, воздев копыта, возликуй». Самозабвенная нежность наполняет ее, и она обращается к своему ребенку: «Ты спишь, моя кошечка? Хочешь молока? Я согрею, я не устала, я ничего… Хочешь?» [Тэффи 1997–2000, 4: 285].