Смелая женщина до сорока лет

Бендер вдруг негромко рассмеялся:

– А даже если удеру? Ничего! Товарищ Сталин вас простит. Вы же у нас после Горького номер два. А теперь уже номер один, фактически.

Шолохов потемнел лицом.

– Остап Абрамыч, тогда тебе не жить.

Но Бендер был настроен легкомысленно.

– Да ладно вам! Кому я нужен? Я не крупный деятель партии и правительства. Я вообще беспартийный. Научных и военных секретов не знаю. Большой культурной ценности не представляю. Так, рядовой журналист и писатель-середнячок. НКВД в этом смысле меня не пугает. За ручательство, конечно, спасибо, но, думаю, вы зря рисковали. Я человек ненадежный. Хотя, повторяю, полнейшая ерунда всё это.

Снова налил водку себе и Шолохову. Поднял рюмку.

Кровь бросилась в голову Шолохова: какой наглый еврей…

– Да я тебя и без НКВД раздавлю, – прошептал он. – Наши донские везде есть, и в Европе, и в Америке, и Бразилии твоей. Мне только свистнуть, от тебя мокрого места не останется.

Выпил залпом. Крякнул. Закусил.

Бендер же, наоборот, поставил рюмку и посмотрел на Шолохова даже как будто бы с жалостью.

– Понятно?

Бендер молчал, всё так же пристально глядя на Шолохова.

– Понял, я тебя спрашиваю? – ненавистно прошептал тот.

– Я другое понял… – Бендер понюхал рюмку, отпил буквально с наперсток, тяжело вздохнул.

– Ну и что же ты понял? – Шолохов заерзал на стуле, подвинулся чуть ближе.

Бендер поманил его пальцем, они сблизились лицами, и Бендер шепнул:

– Проболтался ты, Миша. Уж прости, что на ты. Прощаешь?

Шолохов откинулся на стуле и, пытаясь сбить тему, даже рассмеялся:

– Имеете право на ты, Остап Абрамович, виноват, Ибрагимович… Я же на восемь лет вас моложе.

– Брось, Миша. Мы же ровесники с тобой. Учились почти что вместе, в Новочеркасске. Ты в гимназии, я в реальном училище. Пару раз на улице видались. Но кто ты и кто я? Сын барона, полковника из штаба наказного атамана. И юркий еврейский мальчик, сын турецко-подданного, то есть еврея, который удрал в Палестину и для этого взял турецкий паспорт.

– Не объясняй. Сам знаю.

– Вот и хорошо. А ты в Европу дунуть не успел вместе с наказным атаманом, графом Граббе. А чтоб в революцию чистеньким попасть, как раз восемь лет себе срезал. Будто тебе в семнадцатом году и вовсе двенадцать лет было. А так ведь, на самом-то деле, ты повоевал и в ту войну, и в эту… Казачий подхорунжий, барон Штольберг фон Шлоссберг, вот кто ты такой. Тоже Михаил, что особенно удобно. Хотя Робертович. Но это уж не так важно.

– Смешно! – сказал Шолохов, не зная, что и сказать.

– Обхохотаться, – кивнул Бендер.

– Не докажете.

– Опять на вы! К чему эти церемонии! Я же знаю, чью метрику ты взял. Мишки, сына Авдотьи Шолоховой, нашей кухарки. Его ваши же порубили. За еврея приняли. Такой черненький, носатенький. Наша Дуня его от отцова брата прижила, так что отчасти, увы, да… Жалко мне тебя, Миша. Уж больно ты наше племя ненавидишь. Вот и не выдержал. Проболтался.

Шолохов налил себе рюмку. Встретился глазами с Бендером. Тот поднял свою. Они молча чокнулись, выпили. Будто обо всем договорились.

– Пора уже к коллегам, – Бендер кивнул в сторону того стола, где сидели Олеша, Булгаков и прочие.

– Да, да. Я сейчас. Закушу немного, я с утра голодный, – сказал Шолохов.

Он толсто намазал хлеб икрой, налил себе еще рюмку. И еще одну. Поглядел на часы. «Так я напьюсь совсем, а тут свидание… Ну и ладно! Не в бабах счастье!» Выпил шестую.

Потихоньку отпускало.

ЭПИЗОД 144

Номер был роскошный – двухкомнатный люкс. В трехкомнатном люксе по соседству, как рассказывал портье, почти месяц жил Ленин. Сейчас там поселился известный иностранный писатель. Флюгер и говнюк за гонорары в золотых рублях. Не дай бог с ним встретиться, и вообще скорее бы домой, в станицу, к родному тихому Дону.

Шолохов не стал запирать дверь. Разлегся на диване в гостиной. Закурил. Вспомнил, что вдова Ленина, уродливая злобная старуха, на фотокарточках из революционной молодости была очень даже ничего. Сейчас Жене Ежовой, она же Хаютина Евгения Соломоновна, уже за тридцать. Но всё равно она прекрасная. А какова она будет в пятьдесят, в шестьдесят, в семьдесят, если доживет? Грустно.

Дверь тихо открылась. Женя, в узком платье и в шляпке с густой вуалью, скользнула в прихожую, сбросила ботиночки и в одних чулках, быстро и бесшумно, едва постукивая чудесными своими пяточками по ковру, бросилась к нему.

– Дверь запри на ключ! – сказал Шолохов.

– А почему не «здравствуй, любимая»?

– Мы уже здоровались по телефону.

– Опять напился?

– Не напился, а выпил. С братьями-писателями. Всё из-за тебя. Пришла бы ты сразу…

– Я бы пришла! – она присела на корточки перед диваном, обняла его за шею. – Сам понимаешь, вырваться не всегда легко. Не поверю, что ты так просто скучал по мне, что даже напился. Что случилось? В чем дело?

– Ерунда, в сущности. Есть тут такой якобы писатель. Товарищ Бендер. Он обвинил меня в антисемитизме! Меня! – и он, приподнявшись на локте, поцеловал Женю прямо в нос и рассмеялся.

Она рассмеялась в ответ:

– Если бы он знал!