Смелая женщина до сорока лет

– Ничего, – говорит. – С двух до четырех участвовала в конференции Института экономики, по зуму. Потом читала диссертацию своего аспиранта, собрала замечания к первой главе. Ну и на сладкое сделала презентацию по динамике валютных курсов, завтра у меня доклад.

– Опять по зуму?

– По нему, родимому… А ты как?

– Сделал одно интервью, маленькое, на пять тысяч знаков.

– Всего-то?

– Ты что! – обиделся я. – Еще Наташа Иванова просила сократить статью с тридцати тысяч знаков до восемнадцати! Уже отослал. А завтра у меня съемка на ТВ…

* * *

Вот такой наш маленький домашний соцреализм.

Литература, она, вообще-то говоря, отражает, да.

Главная тема ответы литературы

«Стержневой образ Достоевского – образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции». Это в 1930 году, в «Литературной энциклопедии», написал известный тогда Валерьян Переверзев (1882–1968). Советское марксистское литературоведение заклеймило эти перегибы как «вульгарный социологизм», и даже ругательство такое было специальное: «переверзевщина».

Однако доля истины тут все-таки есть.

Эмоциональные и интеллектуальные темы у всех писателей всего мира в общем-то одинаковы: любовь, семья, смерть, поиск Бога или смысла жизни; искание истины о людях или о себе, или поиск конкретной истины в детективе, скажем.

Но нужна главная социальная тема.

Лев Толстой действительно «зеркало русской революции», иначе говоря, зеркало русской модернизации. Крах сословно-крепостнического мироустройства и миросозерцания – вот главная, базовая, матричная тема Льва Толстого. Гениальный писатель рассматривает это с двух сторон, и с точки зрения аристократа, и с точки зрения мужика. А вот промежуточный статус (разночинцев или обедневших дворян) – не приемлет.

У Чехова главная тема – личное достоинство и личная свобода именно разночинца и вообще небогатого и нечиновного человека. «В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость» (рассказ «Супруга»).

У Бунина главная тема – оскудение мелкопоместного дворянства. Герой Бунина страдает и гибнет оттого, что рушится его милый и уютный поместный мир. Частая мысль бунинского персонажа в его раздумьях об отношениях с женщиной: «Что я могу ей дать, я беден, отец разорен, имение заложено…» Мысль о том, что образованный молодой человек может пойти в службу или в предпринимательство и его подруга вскорости может стать женой «его превосходительства» или богатого фабриканта, – для героя Бунина просто невозможна. Его жизнь, его счастье – это в морозный день подойти к окну и смотреть, как Прошка с Ерёмкой привезли сани с дровами для печей…

Вот и выходит, что для русской литературы 1860–1910-х годов тема, в общем-то, одна: модернизация и ее трагедии.

Основная тема русской литературы в эмиграции – ностальгия.

У советской литературы, вплоть до Трифонова, Горенштейна, Домбровского, Карабчиевского, Кормера, а также Астафьева, Абрамова, Белова, Распутина, – тоже одна тема: революция и советская власть. Неутихающая боль «деревенщиков» – коллективизация 1930-х и обнищание деревни в 1970-е. Горечь «мастеров городской прозы» – сталинские репрессии и маразматическая несвобода брежневского застоя.

Но я, собственно, вот о чем: есть ли у современной русской литературы некая общая тема?

На самом деле вопрос не только литературный – вопрос такой: есть ли в современной России некий мощный социальный процесс, сопоставимый с крахом сословной России XIX века или с коммунистической революцией XX века?

Если бы, допустим, в России в 1991 году объявили люстрацию и два-четыре миллиона самых активных, богатых, социально мощных людей были бы росчерком пера лишены, как говорилось в старину, «прав состояния», выкинуты из «власти» и переведены в «простой народ», да заодно лишены и богатства – это бы непременно стало «центральной темой литературы».

Но на нет и суда нет…

Бессмысленное изобилие сколько их! куда их гонят? что так жалобно поют?

Эти слова лучше и короче всего описывают мои впечатления о ярмарке Нон-фикшен.

Впервые нечто подобное сказал мне известный социолог культуры и философ чтения, ныне покойный Борис Дубин: «Нон-фикшен вгоняет меня в депрессию. Я понимаю, что никогда не смогу не только прочитать, не только перелистать, но даже пройти внимательным взглядом по корешкам всех этих, наверное, замечательных, умных, ученых книг…»

Мне кажется, что этих замечательных книг раз от разу становится всё больше, несмотря на все стенания о кризисе печатной (она же бумажная) книги, о кризисе чтения, издания, критики и проч.

Вдруг мне показалось, что я разгадал секрет этого изобилия. Этот секрет вовсе не в том, что откуда-то появились новые ученые, исследователи, литераторы. То есть они-то, конечно, появились, но дело чуточку в другом. Они появились постольку, поскольку их рекрутирует рынок.