Смерть домохозяйки и другие тексты

Роман черпает свою силу – и немалую – именно в этой единственной точке зрения, позиции рассказчика. И всё же повествование было бы невозможно без включения в основную перспективу других точек зрения, других героев, которые группируются вокруг Вольфсегга, – сестер, родителей, дяди, любовника матери, священника, журналистов.

Все эти безликие голоса вливаются в речь рассказчика, но он подавляет их своим единственным оружием – курсивом. Чужие слова не в силах противостоять. Внутри речи героя-повествователя им ничего не остается, как клониться вправо. Снова и снова, до тех пор пока повторение не приведет к желаемому эффекту и читатель не узрит холмы, а на них – заваливающийся на бок Вольфсегг.

Так изничтожен Вольфсегг – высмеян до смерти с помощью той убийственной иронии, которую способен породить только курсив.

Владимир Набоков и искусство удивлять

Впервые опубликовано в газете Dagens Nyheter 19 февраля 2003 года под названием «Мастерство Набокова».

Альфред Хичкок однажды поведал, что нужно делать, чтобы завладеть вниманием публики. В самом начале фильма необходимо намекнуть, что тот или иной герой умрет. После этого неважно, будет ли в дальнейшем повествовании напряжение или нет. Классический прием – задержать камеру на герое, который ведет машину. Напряжение возникает само собой. Образ сидящего за рулем неожиданно наполняется новым смыслом. Он или она в каждый последующий момент своей жизни может стать тем, кому суждено умереть.

Хичкок смотрел глубже, чем, возможно, догадывался сам. В своем творчестве он не только раскрыл механизмы саспенса, но и разработал универсальную модель любого повествования, задача которого – рассказать о том, кого больше нет.

Владимир Набоков родился в 1899 году в Санкт-Петербурге и вырос в дворянской семье. В 1919-м семья эмигрировала и обосновалась в Берлине. Три года спустя отца застрелили. Он был юристом и политиком либерального толка, а кроме того всю жизнь питал живой интерес к высокой литературе.

В летнее время окрестные крестьяне то и дело обращались к Набокову-старшему с различными просьбами. Можно ли использовать вон тот кусок земли? А можно ли вырубить деревья вот там? В качестве благодарности они качали барина, подбрасывали его в воздух – один, два, три раза.

Голос, звучащий в книге воспоминаний «Память, говори» (1951), принадлежит мужчине средних лет. Герой возвращается в детство; вот он стоит у окна и наблюдает, как папу подбрасывают в воздух радостные крестьяне. Картина описывается одновременно с двух точек зрения, разнесенных во времени. Описание отца, парящего в белом летнем костюме с развевающимися полами на фоне кобальтового летнего неба, незаметно перетекает в описание человека, лежащего в открытом гробу в окружении белых лилий, дрожащего пламени свечей и запаха курящегося ладана. Воспоминание о том летнем дне навсегда отмечено печатью будущего, которое уже произошло. Здесь мы видим прием двойной экспозиции. Белый костюм отца – это саван; невидимые люди, которые подбрасывают отца в воздух, – родные и близкие умершего; голубизна неба – цвет вечности; и всё это соединяется в одном небольшом эпизоде.

Пули просвистят только спустя 150 страниц. Мы знаем, что должно произойти, и всё равно для нас это становится потрясением – так же, как и для сына.

Отец писателя стал объектом клеветы со стороны одной реакционной газеты. Клеветы столь грубой, что отец решил вызвать редактора на дуэль. Сын об этом ничего не знает. В школе ему на глаза попадается статья, которую из рук в руки передают одноклассники: в статье высмеивается его отец. Сын ошеломлен. Он понимает, что дуэль вот-вот начнется, и спешит домой. По пути вся жизнь с отцом проходит у него перед глазами. Минуты растягиваются, сердце сжимается, начинает щипать в глазах.

Сын открывает входную дверь – и слышит радостные голоса. Редактор принес извинения, и дуэль отменена. Эмоции переполняют сына, так что он не может взглянуть отцу в лицо. Его облегчение безгранично – как и наше. Мы выдыхаем. И именно в этот момент наносится решающий удар – неожиданный и беспощадный, как и бывает в реальной жизни:

Тут оно и случилось: сердце мое поднялось, <…> и у меня не было носового платка, и предстояло пройти еще десяти годам до той ночи в 1922 году, когда в берлинском лекционном зале мой отец заслонил докладчика (своего старого друга Милюкова) от пуль двух русских фашистов и, пока боксовым ударом сбивал с ног одного из них, был смертельно ранен другим[103].