Смерть домохозяйки и другие тексты

По вторникам мы ели рыбу, и если у нас с Ниной спрашивали, чего бы нам хотелось, мы голосовали за вареную треску с мелко порезанным яйцом вкрутую и топленым маслом, потому что это было папино коронное блюдо. По четвергам подавался суп: либо консервированный гороховый «Бонг», либо, в зависимости от времени года, мясной «Феликс», – а к нему, по настроению, оладьи или блины. Папа пек отличные блины и открыл нам секрет – как они получаются такими вкусными: нужно добавить в тесто еще одно яйцо!

Но папиным парадным блюдом был пошированный лосось с майонезом, украшенный кружками огурца и ломтиками помидора, а на гарнир – вареная картошка. Лосось подавался только в особых случаях – на Мидсоммар[122] или другие праздники, или когда мама приезжала в гости с нашими сестрами и братом. Да, если готовился лосось – значит, намечался праздник.

«Ларс, лосось просто великолепный!» – всегда говорила мама. И мы все соглашались. «Твой лосось всегда отличный, но в этот раз ты просто превзошел себя!» – говорила мама. И мы снова соглашались.

«Анна, как это мило с твоей стороны! – говорил папа. – Ты правда так думаешь? Я очень рад».

«Да, я правда так думаю, – говорила мама. – Лосось такой сочный и вкусный. Просто нереально сочный и вкусный, как тебе это удалось?»

9

Папа был хорошим пианистом. Каждый день он садился за рояль и упражнялся, играл гаммы. Также он постоянно слушал музыку, ежедневно, но саму мысль о фоновой музыке он решительно отметал. Всё, что может служить фоном, – несерьезно. Теоретически он, конечно, мог представить себе, что можно чистить картошку под Моцарта – в преддверии торжественного семейного ужина, например, когда приезжала мама с нашими сестрами и братом. Возможно, «Дон Жуан» или «Женитьба Фигаро» для этого подошли бы. Тогда дела с картошкой пошли бы быстрее. Но немыслимо возиться с картошкой под Баха.

Слушать музыку было для папы удовольствием – огромным удовольствием. Но это требовало таких же интеллектуальных усилий, как чтение. Когда папе нужно было съездить на электричке в город, он всегда укладывал в портфель несколько партитур, чтобы почитать в дороге. Таким был мой папа. Остальные пассажиры читали Expressen, а папа сидел и читал Баха.

По вышесказанному легко догадаться, что так называемую популярную музыку папа не жаловал. Он называл ее «организованным безумием». Ему очень нравилось произносить эту фразу – «организованное безумие», но он и правда так думал. Всё, что было создано после 1920 года, было, по его мнению, организованным безумием.

Когда я мысленно возвращаюсь в то время в Хегернесе и вижу себя, сидящую за письменным столом и сражающуюся с интегральными уравнениями, я слышу папины гаммы. Он упражнялся сначала после обеда, а затем вечером – и так каждый день. И я по-прежнему слышу его.

На протяжении нескольких лет заведенный порядок был нерушим. На Рождество – «Мессия» Генделя, на Пасху – «Страсти по Матфею» Баха, а в прочих случаях – Бетховен, Гайдн, Лист, Шопен, Шуман. Но когда мы с Ниной перешли из детского возраста в подростковый, ситуация начала меняться. Это было неизбежно. И гостиная в квартире по улице Радарвэген, 6 стала то и дело подвергаться несанкционированным вторжениям, в точности как было с русскими подводными лодками в шведских водах.

Когда папа выходил по каким-либо делам, например отправлялся на почту в центре Хегернеса, чтобы оплатить счета, или в супермаркет, чтобы купить продуктов к ужину, – в общем, как только входная дверь за папой захлопывалась, берег был свободен. Нина занимала свой пост на балконе. Ее задачей было обозревать улицу, я же тем временем орудовала в гостиной: стягивала покрывало со старого верного друга – граммофона модели td-124 1957 года выпуска, устанавливала скорость на тридцать три оборота в минуту и ставила пластинку – что-нибудь из той самой популярной музыки. Beach Boys, Sparks, Дэвид Боуи, Earth, Wind and Fire, Parliament.

Это было так чудесно, что Нина иногда забывалась на своем посту на балконе. Тут уж было не до шуток. Когда с лестничной площадки до нас доносился лязг ржавых дверей лифта, мы знали, что у нас в запасе не больше двадцати секунд. Снять иглу. Убрать пластинку. Накрыть граммофон покрывалом.

Папа закрывал входную дверь, убирал портфель, вешал пальто, направлялся в гостиную – «А, вот вы где! Что такие тихие?» – и видел двух подростков, сидящих за письменным столом и погруженных в решение интегральных уравнений.

Не стоит думать, что мы боялись папы. Он был невероятно добрым человеком. Просто мы его уважали. В храме не принято сквернословить – по крайней мере в папином.

10

Когда наступали летние каникулы, в нашем маленьком домохозяйстве воцарялся покой. Папа отправлялся на курсы игры на фортепиано при каком-нибудь институте или университете, расположенном непременно в живописной местности, а мы с Ниной проводили время с мамой, сестрами и братом. Но папа также организовывал небольшие путешествия только для нас троих – это были, как правило, велосипедные поездки.