Смерть на Кикладах. Книга 2

Кузнец горько усмехнулся и покачал головой. На самом деле, все было гораздо проще: не было мечей острее и прочнее, чем ковали кузнецы Мурамаса. Никакие, даже самые прочные доспехи не были для них преградой. Зная это, счастливые обладатели надежных мечей чаще пускали их в ход! Не меч несет смерть, а рука самурая, достающая меч из ножен. Это мастер понял давно. Такова природа человека! Если самурай уверен в своем мече, – он начинает считать себя непобедимым. Прав он или ошибается – уже определит схватка. Только в этом можно было упрекнуть мечи, что ковали его дед и отец: совершенные клинки внушали самураям иллюзию неуязвимой всесильности. И трагедия в том, что кровь проливалась в любом случае… Но как можно винить в этом меч?

Мастер снова заглянул в печь. Пламя было по-прежнему ослепительно ярким… Где-то там, внутри этого нестерпимого жара прямо сейчас рождается «алмазная сталь». Осталось еще немного. Он будет терпелив. Сколько клинков он сделал за свою жизнь? Мурамаса закрыл глаза. Он помнил каждый клинок, каждый изгиб хамона на режущей кромке. Не так и много. Около двухсот. Сто пятьдесят – очень хороших и очень острых надежных мечей, за которые ему не будет стыдно и на смертном одре. Лучше, чем у любого кузнеца Ямато. Тридцать – безупречных по остроте и прочности – даймё и знатные самураи хранили их как семейные реликвии и передавали по наследству. Семнадцать – совершенных шедевров, достойных самого императора и членов императорской фамилии!

Но ни одного клинка, который он мог бы посвятить храму Исэ-дзингу.

Он выкует такой меч сейчас. Духи деда и отца помогут ему.

Он выкует этот меч, оставит хвостовик чистым, как свои помыслы, и отнесет клинок в храм. Если святилище примет его дар, – его путь кузнеца будет завершен, и проклятие будет снято с его рода.

К обеду четвертого дня в пламени внутри глиняной печи появился долгожданный багрово-синий оттенок. Это тамахаганэ, только что родившаяся «алмазная сталь», просясь на свободу, подавала ему верный знак!

Заметив его, Мурамаса облегченно вздохнул, вознес хвалу предкам и махнул рукой помощникам: «Ломаем!» И, не дожидаясь их, первым схватил длинный тяжелый шест с металлическим наконечником и с размаху ударил в глиняную стенку татары.

Часть восьмая

Если ты уразумеешь одно дело,

тебе откроются также восемь других.

Ямамото Цунэтомо. «Хакагурэ»

– Черт знает что такое! – взорвался Виктор Манн, после того, как дверь номера гостиницы «Эллада», где они сидели, с грохотом захлопнулась за руководителем департамента уголовной полиции. – Эти болваны собираются закрыть дело! Что ты на это скажешь?

Время было уже позднее. После самоубийства эксперта-оценщика прошло несколько часов. Генералу Манну пришлось за это время выслушать много неприятных слов в свой адрес от нескольких официальных лиц, включая, напоследок, главу уголовной полиции Греческой Республики.

Главный полицейский страны полчаса возмущенно булькал, стоя у окна в гостиничном номере и отказавшись наотрез садиться.

Во всем виноват генерал Манн – это была основная мысль его выступления. Он, де, совершенно неправомочно привлекает к расследованию посторонних людей, не имея на это санкции министра, в оскорбительной манере ведет дознание, запугивает представителей японской стороны: та же переводчица до сих пор находится в шоке! И вот результат такой безответственной деятельности: самоубийство средь бела дня! Совершенно очевидно, что вся ответственность за инцидент ляжет на Национальное Бюро Интерпола.

Прозрачные рыбьи глаза полицейского начальника ничего не выражали. На худом лице застыло желчное и злорадное выражение.

«Нам всем крупно повезло, что японский посол, узнав об инциденте, после зрелого размышления отказался выдвигать претензии в наш адрес. Но это произойдет при условии, если дело будет закрыто, и его соотечественников оставят в покое. В конце-концов, если бы этот оценщик не был виноват, он бы не вспорол себе живот!» – брезгливо произнес глава департамента.

Манн, набычившись, посмотрел с презрением на полицейского и рявкнул басом что-то по-гречески так смачно и витиевато, что тот пошел багровыми пятнами и выскочил из номера, злобно хлопнув дверью.

– А они могут? – хмуро поинтересовался Смолев, сидя в кресле, что стояло в углу небольшого холла, рядом с высоким торшером. Он задумчиво щелкал выключателем торшера, то зажигая, то гася лампу. Настроение было паршивее некуда.