Смерть пахнет сандалом

Минула половина утра, и наконец появились главные действующие лица. Уездный начальник Цянь неторопливо прошел через парадную арку и спустился во двор по ступенькам, ведущим в судебный зал. Под лучами яркого солнца он приветственно помахал народу. На цветущем лице играла великодушная белозубая улыбка. Народ заволновался, но неявно: никто не подпрыгивал, не издавал приветственных криков, не прослезился. Всех поразила манера чиновника держаться. Большинство из присутствующих уже знали, как он выглядит, но воочию видели его немногие. В тот день он был не в официальном одеянии, а в повседневной одежде. Голова его была непокрыта, череп спереди гладко выбрит, с легкой зеленцой, как панцирь краба, сзади волосы аккуратно прилизаны и блестят. До самой поясницы свешивается большая, толстая и длинная коса. К кончику косы привязан кусок прекрасного зеленого нефрита и серебристый колокольчик, легко позвякивающий при каждом движении. Одет он был в просторный халат из белого шелка, на ногах – завязанные шелковыми ремешками на лодыжке черные матерчатые туфли с многослойной подошвой. Мешковатые штаны топорщились под халатом, как плавающая по морской глади медуза. Но самым впечатляющим в его облике была, конечно, борода. Это была не просто борода, а висящий на груди уездного отрез черного атласа. Такая блестящая, такая гладкая! Прекрасная борода укрывала белоснежное одеяние начальника, и глядя на нее, люди испытывали счастье.

Одна женщина в толпе не сводила глаз с уездного начальника, который покачивался, как яшмовое дерево под ветерком, в душе она онемела, ноги стали невесомыми, на глазах выступили слезы. Еще пару месяцев назад вечером под моросящим дождем она была очарована его прекрасными манерами, но тогда начальник был в форме чиновника и казался немного суровым, совсем не таким, как сейчас, в этой повседневной одежде. Если в чиновничьей форме уездный выглядел недосягаемым, то в домашней одежде он виделся весьма доступным.

Той молодой женщиной была Сунь Мэйнян.

Сунь Мэйнян проталкивалась вперед, устремив немигающий взгляд на уездного. Поднимал ли он руку, выставлял ли ногу, изменял ли выражение глаз – все это опьяняло ее сердце и завораживало ее дух. Ее не смущало, что она наступает кому-то на ноги, она не обращала внимания, что кто-толкает ее плечом. Доносившиеся со стороны ругань и жалобы почти не достигали ее слуха. Кто-то узнавал в ней дочь актеришки Сунь Бина – одного из главных участников состязания бород – и считали, что она тревожится за судьбу отца. Люди по мере возможности подавались в сторону, чтобы пропустить ее поближе к кольцу. В конце концов она уткнулась коленями в тяжелые скамейки и просунула голову между головами стражников. Сердце уже покинуло ее, опустилось на грудь уездного начальника, словно ручная птичка, и свило себе там гнездышко, чтобы выводить птенцов в пробирающей до самых костей нежности.

От пленительного солнечного света глаза начальника сияли чувственным блеском. Почтительно прижав к груди кулак, накрытый сверху ладонью другой руки, он поприветствовал шэньши, а затем и народ, но ничего не сказал, сопроводив жесты лишь очаровательной усмешкой. Сунь Мэйнян показалось, что, когда взгляд начальника скользнул по ее лицу, он вроде бы особо задержался на нем, от этого ее тело почти совсем потеряло чувствительность. Все жидкое в ней – слезы, сопли, пот, кровь, костный мозг – растеклись, как шарики ртути, пропитали ее всю, заставив светиться изнутри. Она ощутила себя будто в сновидении, белоснежной пушинкой, пляшущей под ветерком в воздухе.

В это время с восточной стороны двора из тюрьмы, наводившей страх на простой люд, двое стражников вывели рослого, дюжего Сунь Бина. Выражение его лица, чуть опухшего, было твердое. На шее виднелось несколько багровых синяков. Но держался он неплохо, возможно, собрался-таки с духом. Когда он встал плечом к плечу с уездным, народ невольно почувствовал благоговейное уважение к новоприбывшему герою действа. По одежде и наружности с уездным его было не сравнить, но борода на груди действительно также представляла собой нечто незаурядное. Даже чуть погуще, чем у уездного, но спутанная и не такая гладкая. И все же замечательная. Худой шэньши

негромко сказал толстому:

– У этого человека гордая осанка и прекрасные манеры, просто восторг, он явно совсем не из простых!

– Ничего удивительного – пренебрежительно откликнулся толстяк, – он ведь лицедей, поет оперы маоцян!

Со скамейки поднялся секретарь по судебным делам, которого определили распорядителем на состязании бород, и громко возгласил хриплым прокуренным голосом: