Смерть в середине лета

Прежде всего покровитель велел ей выучить английский язык, потребовал, чтоб она оставила пластинки с музыкальными сказами[15] и модными песнями и даже в свободное время слушала лингафонные записи. Европейскую одежду, которую раньше надевала только летом в жару, она теперь носила постоянно, каждый день посещала первоклассного портного. Ткани и фасон покровитель тщательно изучал сам и давал ей подробные указания. Судя по всему, покровитель Асаки не делал различий между страстью наставника и любовника и получил идеальный материал, чтобы создать женщину по своему вкусу. В ночном клубе ей случалось танцевать мамбо и в кимоно, но до сих пор ни один мужчина с таким усердием не объяснял ей, что такое «Запад», и ни одна женщина не впитывала его объяснения столь прилежно, как Асака.

В конце этого длинного повествования наконец-то принесли заказ. Официантка, натянуто улыбаясь, поставила большой, примерно полу-литровый бокал с ванильным молочным коктейлем перед девочкой, у которой от изумления округлились глаза.

– Ее зовут Хамако. – Так Асака с опозданием представила Кавасэ свою дочь. Она положила руку девочке на голову, чтобы заставить ее поклониться, но та заупрямилась, встала на стул коленями и теперь сосредоточенно тянула коктейль через трубочку. Ей не хватало роста, чтобы дотянуться до бокала сидя.

Кавасэ порадовался, что девочка не стала кланяться. Хамако была похожа на мать и очаровательно выглядела в профиль, когда пила коктейль и рукой отводила волосы с лица. И вела себя воспитанно – сидела тихо, не вмешиваясь в беседу взрослых.

– Все смеются, у меня – и такой молчаливый ребенок родился, – заметила Асака, но тут же, оставив разговор о детях, вернулась к взрослым темам.

Кафе наполнял особый, типичный для Америки запах, в котором лекарственные ноты гигиенических средств поровну смешались с назойливо сладким запахом человеческих тел. Большинство посетителей были дамы в возрасте, с сильно накрашенными губами и цепкими глазами. Они так набрасывались на пирожные и большие бутерброды, словно состязались в их поедании. Несмотря на шум и суету, в жадном аппетите хорошо одетых одиноких женщин сквозило что-то печальное: они будто проводили унылый пищеварительный обряд.

– Хочу на канатную дорогу, – заявила Хамако, выпив половину коктейля из бокала.

– И так каждый день. Надоело. Мы вполне можем позволить себе такси.

– На канатной дороге полно богатых туристов, ты не потеряешь лицо.

– Издеваешься? Впрочем, когда-то ты постоянно отпускал в мой адрес шпильки.

Асака сегодня впервые употребила слово «когда-то».

– Ну, раз твоя мама не хочет, я сам тебя покатаю на канатной дороге.

Кавасэ положил под тарелку чаевые – монету в двадцать пять центов, взял счет и поднялся с места. Легонько потряс головой. Голова у него не болела, но казалось, что по мере приближения отъезда домой в ней все больше скапливается усталость от путешествия. Возможно, прогулка на канатной дороге поможет ему развеяться.

Асака, собираясь снять Хамако со стула, в спешке совала руки в рукава норкового манто, и Кавасэ помог ей одеться.

– Вечно забываю, что мужчина должен помогать даме. Никак не привыкну.

– Тебе нужно научиться вести себя с достоинством, быть самоувереннее.

– Ты со мной поосторожней.

Асака выпрямилась на круглом вращающемся табурете, выгнула спину. Обтянутую платьем полную грудь переполняла молодая сила, вызывавшая зависть пожилых дам у стойки. Кавасэ вспомнил, как в прошлом она часто так же выставляла грудь, а он помогал ей завязывать сзади пояс оби — в отличие от того жесткого, плотного пояса норковое манто на шелковой подкладке норовило выскользнуть из рук, было таким ненадежным. Странное ощущение, словно величественные, черные в заклепках дворцовые ворота превратились в мягко скользящую вращающуюся дверь.

3

Они уклонялись от воспоминаний о прошлом так же естественно, как люди огибают лужи после дождя, и смогли избежать неловкости. Все разговоры о настоящем касались только Сан-Франциско, здесь оба были просто путешественниками, каждый без собственной жизни.

Чем дольше Кавасэ смотрел на Асаку, тем яснее видел за этой западной элегантностью тень ее покровителя. Прежняя Асака вкладывала душу в танец: ее жесты, когда она, прикрывая рот ладонью, смеялась, удивлялась, слышала что-то неприятное, играла в веревочку, изящно складывая тонкие пальцы, – все это было формой танца. Теперь же она отвергла свое прошлое, но все-таки западные манеры не заменили полностью манер японских – те остались подспудно, проскальзывали в угловатых движениях. Легко представить, каких трудов стоило покровителю отучить ее от привычки к постоянной жестикуляции. Здесь, в Америке, Асаку словно с головы до ног покрывали отпечатки его пальцев, и только белила[16] в макияже напоминали о былых временах – возможно, единственный признак слабого неповиновения отсутствующему сейчас покровителю, хотя раньше Асака использовала куда больше белил.