Смерть в середине лета

Пока они ждали вагончик канатной дороги, Асака держала дочь за руку, а Кавасэ пристально разглядывал ее норковое манто и размышлял, где эта женщина в европейской одежде могла спрятать пачку бумажных салфеток. Когда-то она всегда держала такую пачку в банте пояса оби. На свиданиях салфетки всякий раз играли ту или иную символическую роль. Во время танца Кавасэ привык держать руку в банте оби, его пальцы касались теплой пачки салфеток, он специально шуршал бумагой, и на губах Асаки вспыхивала легкая чувственная улыбка… Или грациозный жест, каким Асака, сидя боком и лениво развязывая пояс, первым делом бросала на циновку бумажные салфетки. В тяжести японской бумаги, которую передавало это движение руки, таилась влажность ночи сезона дождей. В такие вечера под бантом, куда Кавасэ просовывал руку, становилось тепло и влажно, как в тесной спальне с оштукатуренными стенами, и позже, когда пояс был развязан, плотный прохладный шелк не скрипел… Раннее утро, проникая сквозь матовое стекло гостиничного окна, первым делом озаряло бумажные салфетки на циновке, и на белом прямоугольнике разгорался рассвет… Асака всегда вытаскивала салфетки, развязывая пояс, но порой забывала положить их обратно, когда надевала его утром, вытащив из груды их одежды… Иногда они ссорились, и салфетки на циновке светились ярким белым пятном…

Вспомнив это, Кавасэ пришел к выводу, что в норковом манто нет места для такой толстой пачки бумаги. Белое прямоугольное окошко тщательно закрашено.

Прибыл вагончик канатной дороги, и они втроем зашли внутрь; звякнул колокольчик, и вагончик со скрипом старого шкафа – совсем как токийский трамвай в прежние времена – двинулся вверх, усердно взбираясь по крутому склону Пауэлл-стрит.

Задняя половина вагончика была закрытой, с окошками, а передняя – старого образца, с крышей, столбиками, скамейками и стоячими местами по бокам от машиниста, который величественно орудовал двумя длинными металлическими рычагами. Старомодный вагончик привел Хамако в восторг. Все трое сели на скамейку и смотрели, как скользят за окном подступавшие к дороге дома. Хамако то и дело теребила мать и повторяла:

– Смотри, как здорово! Смотри, как здорово!

– Да, занятно. – Асака отчасти обращалась к Кавасэ, как будто стараясь скрыть, что ей тоже нравится поездка, но еще в ее словах чувствовалось дружеское желание показать, что они не просто обычная респектабельная семья.

На вершине холма они вышли из вагончика и, поскольку делать там было нечего, вернулись по канатной дороге обратно. Спускаться им тоже понравилось. Пять или шесть пожилых туристок, смеясь и визжа, словно на аттракционах, поглядывали на невозмутимые лица местных жителей, чтобы уловить их реакцию на свое кокетство. Все туристки были крупными женщинами в дорогих красных и зеленых пальто, у всех над верхней губой виднелся темный пушок.

Внизу, там, откуда началась поездка, Асака вежливо поблагодарила, сказала, что сейчас они с дочерью приглашены на обед, но вечером она хотела бы поужинать с Кавасэ, если он свободен. Гостиница Кавасэ находилась неподалеку, и Асака, держа Хамако за руку, пошла его проводить.

По пути они остановились перед витриной магазина, где выставили товары для пикника.

Великолепный набор в шотландскую клетку сразу привлекал взгляд и чудесно выглядел на искусственном газоне. Предметы расставили с продуманной небрежностью: словно участники пикника оставили вещи, отправились к реке помыть руки, и оттуда доносится их звонкий смех.

– В Японии такой набор не найти, – заметила Асака, почти прижимаясь носом к стеклу, чтобы лучше разглядеть композицию.

Кавасэ пришло в голову, что в детстве она, видимо, ничего не знала о пикниках. Она порой проявляла чисто детский интерес к разным вещам; однажды он никак не мог оторвать ее от витрины, украшенной по случаю дня девочек традиционной пирамидой с куклами. Возможно, покровитель, желая привить ей исключительно европейские взгляды, не замечал этого, а если и замечал, эгоистично не придавал значения. Думая об этом, Кавасэ, хоть и с опозданием, поверил в свою проницательность.

Асака увлеченно разглядывала витрину и, казалось, забыла о нем. Вдруг она указала дочери на термос в шотландскую клетку:

– Хама-тян, ты ведь уже выросла и не боишься таких вещей?

– Уже не боюсь.

– А помнишь, как раньше боялась?

– Не помню.

– Она такая гордая и отвечает как взрослая.

Словно ожидая от Кавасэ поддержки, Асака подняла на него смеющийся взгляд. Он наблюдал за яркими бликами света на дороге, поэтому повернутое к нему улыбчивое лицо слилось с ослепительно-белой картинкой, будто странная сияющая маска, парящая в воздухе. Кавасэ слушал тихий разговор матери с дочерью вполуха, но у него болезненно екнуло в груди, и он понял, что должен притвориться, будто не понимает, о чем речь.

– Ты о чем это? – спросил он небрежно.

– Да она в полтора года страшно боялась термоса. Когда в него наливают горячий чай, пробка странно булькает. Эти звуки ее пугали. Когда она не слушалась, я приносила термос. Конечно, сейчас я уже так не делаю.

– Ну, дети боятся всякой ерунды.