Смертельный лабиринт

– Оленька! Представь себе, я уезжаю! – громко сказал Горнич и вдруг устыдился своей радости. Ведь он уедет и оставит ее одну, причем сейчас, когда срок так близок! И поэтому тут же сбавил тон, как бы извиняясь: – Но это по службе… Дубельт меня посылает в Москву… Ты…

Оля повернула голову и улыбнулась.

– Ладно, – сказала она просто, кладя вышивание себе прямо на живот.

– Но… – Горнич почувствовал, как слезы подступают к глазам – непонятно, слезы радости или стыда. – А если ты родишь? А меня не будет рядом!

– И хорошо, – спокойно ответила жена, – мне будет не до тебя, поверь. Все уже и так готово – доктор и повитуха оповещены. Мама тоже. От тебя ничего не зависит теперь уже, Мишенька. Поезжай. Ты ведь ненадолго?

Горнич только сейчас понял, что совершенно не представляет, сколько займет у него выполнение задания Леонтия Васильевича. Но бодро ответил:

– Одна нога здесь, другая – там. И наоборот!

Он шмыгнул носом и засмеялся. А потом быстро подошел к жене, обнял ее за хрупкие плечи и поцеловал. Сначала в затылок, потом в милый носик, потом в полные губы. Она ответила, но вскоре оттолкнула ладошкой лицо мужа.

– Не надо сейчас, – сказала Оля строго. – Мне Любаша сказала, что если в эти сроки с мужем… сам понимаешь… ребенок родится раньше срока.

– Так и давай! – плотоядно предложил Горнич. – К вечеру разрешишься, и я уеду уже отцом.

– Я боюсь.

– Чего?

– Что будет больно.

– Ну! – Горнич выпрямился и укоризненно посмотрел на жену: – Ну потерпи немного, родная моя. Ведь все терпят.

– Вы, мужчины, совершенно не понимаете ничего в этом, – сказала Оля насмешливо.

– Но и ты еще ни разу не рожала, Оленюшка, откуда тебе знать, может, и не больно будет совсем? Говорят, у каждой это по-разному.

Жена махнула рукой:

– Поди лучше скажи Прокопию, чтобы начал тебя собирать. Когда ты уезжаешь?

– Утром. Рано. С курьерскими.

Оля переменилась в лице.

– Что-то срочное? Опасное?

Горнич покачал головой.

– Срочное. Но не опасное. Так, по архитектурному делу, представь себе.

Обитель

Жандармский офицер сидел прямо на постаменте, где сплелись огромный мужичина с развратной девкой, и мрачно смотрел на огромное скорпионье жало, свесившееся с потолка. На его окровавленный клык и на останки очередного каторжника. Оставшиеся в живых пугливо жались в коридоре, ведущем в следующий зал, и тихо переговаривались.

– Нужно еще людей, – сказал Горнич ротмистру Голикову, – пошлите за новой партией.

Голиков нахмурился.

– А дадут?

– Дадут.

– Слушаюсь.

– Оставьте мне двух ваших ребят. И чтобы ружья у них были заряжены.

Он покосился в сторону открытого прохода, а потом гаркнул громче:

– Эй, вы там! Отставить привал! Работайте дальше!

Наружу высунулась голова старика.

– Хлебца бы… И водички. Давно не жрали, ваше благородие.

Горнич кивнул. Да. Это правда.

– Слушай, Голиков, – сказал он ротмистру, – пусть сюда принесут хлеба и воды.

– Может, выпустить их наружу? – спросил старший охранник. – Все же люди, не скоты. Им и оправиться надо, до ветра сходить.

– Нет! – твердо ответил Горнич. – Выпускать не буду. Приказ все сделать быстро. Мы и так топчемся тут как… как беременные бабы.

Его лицо передернулось.

Ротмистр повернулся к своим людям и сделал распоряжения. Потом вышел вместе с ними, оставив только одного человека с ружьем. Голикову не хотелось оставаться тут, со страшными останками человека на полу. И с этим странным жандармом, которого как будто несло ураганом все вперед и вперед, увлекая вместе с ним и его самого, и его людей, и всю их прежнюю, такую простую и спокойную жизнь. Что же гонит этого безумца в перепачканном каменной пылью голубом мундире? Простой приказ? Внутренняя непонятная тревога? Сумасшествие?

Голиков вышел под серое темнеющее небо. Скоро ночь. Надо будет послать людей, охранять жандарма… Каких людей? У него тут меньше дюжины человек, да и то большинство – старики, доставшиеся от прежнего ротмистра Конишкина Платона Евсеевича, упокой Господь его душу! Двух утром он пошлет в Москву – за новой партией колодников, – пусть попросят охрану, сами не доведут. Остальным надо тоже поспать. На ночь Голиков отпускал своих по домам и сам шел в ближайшую деревню, где жил в старом пятистенке на окраине. Полагалось оставлять двух солдат на караул, ходить вдоль стен по двору, но это правило давно не соблюдалось. Караулили только днем, сначала по двое, а потом и по одному – остальные занимались своими делами: кто крестьянствовал, кто плотничал, кто промыслом пробавлялся. Нет, конечно, охранной ротой эти люди давно не выглядели, скорее сборище мужиков, за плату изображавших то ли солдат, то ли обычных сторожей при этой древней каменной хоромине…

Голиков вздохнул:

– Так, Митяй и Савельич, тащите хлеба и воды этим… Ну, кто внутри. Остальные… Ночевать тут будем. Терентий и ты, Слобожанин… и ты, Ванятка, сегодня встаете на караул внутри. Не спать, а то каторжники вас передушат. И что мне потом вашим бабам говорить, а?

– Боязно, Гаврилыч, – ответил Слобожанин. – Никогда мы внутря-то не ходили. Там же страсть, а? Механизмы всякие… И жандарм этот бешеный. Как анчутка, ей-богу!