Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

А тут я недавно новую историю слышал, мол, кто-то наверху сказал, что наша работа уже не имеет социального заказа! То есть все меньше людей, которым это интересно. И поэтому, мол, зачем нас поддерживать. Не впрямую так сказал, но это прозвучало. И, имея какой-то опыт этой работы, я понимаю, что действительно уменьшается социальный заказ. В моем понимании, в этом есть вина государства. Мы живем в мире, который сформирован по итогам Второй мировой войны. Почему военная история России больше других подвержена фальсификации, все ее пытаются изменить, переврать? Потому что преследуется в первую очередь такая цель: если мы сейчас объявим, что Советский Союз и Гитлер — это одно и то же, то через надцать лет можно сказать: «Пацаны, отдайте Калининград». И те, кто придет к власти через двадцать-тридцать лет, школьники теперешние, — они, не зная этой истории или зная ее так, как им диктуют, согласятся.

Это должен быть не социальный заказ, это должен быть заказ государства — сохранить свою историю. Петр Тодоровский сказал, что истории страны нет, есть биографии. Если вдуматься, почему бьемся за сохранение своей истории, — потому что у нас истории в семьях не сохранены. Если бы в каждой семье сохранили бы свою историю, не надо было бы бороться за историю страны. Потому что любой ребенок знал бы: вот мой дедушка, он воевал, дошел до Берлина, а фашисты его там сожгли в танке в 45-м году. Мы пытаемся сохранить историю страны, не имея истории в семьях. Почему эти люди (я о них вообще без пафоса говорю), каждый этот солдат, каждая эта фамилия, — они заново в строй встают? Потому что, когда он до дома доезжает, про него там зачастую уже забыли. Но есть нормальные люди, которые пусть не помнили и не знали, но вот привезли, и целый пласт истории в их семью вернулся. Буквально два дня назад из Нижнего Тагила приезжал замглавы администрации сельского поселения. На машине приперся оттуда за мужиком, просто его земляк. Сказал: «Всех заберу, кого найдете. Приеду и заберу». Мать этого погибшего похоронена рядом с его матерью, а так он ему никто. Но теперь все в этом сельском поселении будут знать этого мужика. Может, кто-то послушает, сохранится история.

Иногда хочется на все рукой махнуть — уйти и заниматься тем, что нравится, вот сели втроем, съездили, покопали, отдохнули и вернулись. Что такое вечность? Дорога в вечность есть, если люди будут помнить. Это же не какие-то пафосные истории. Мы говорим про Кутузова, который был в 1812 году, — значит, он жив, его родственники гордятся, что он был вообще. И даже если я пишу про солдата, имя которого я не знаю, — если кто-то прочитал, наверное, я ему какую-то надежду на дорогу в вечность дал. Вот я думаю о своем поколении, о людях, которым сейчас сорок пять — пятьдесят лет. Мой дед родину отстоял, всю войну прошел. Мой отец — они страну восстановили, в космос полетели, чего только ни построили. А мы, кто родился в 70-е, что сделали? Советский Союз мы просрали, Россию строим худо-бедно... И вот я думаю, что, может быть, наш единственный шанс в историю войти — это тем, кто за нами пришел, рассказать про предшественников.

Изначально для меня обоснование того, что копать надо сейчас, — в том, что все разрушается, все меньше становится артефактов. Но сейчас уже нет лекарства от этой болезни, я не знаю, что правильно. То ли сейчас копать как есть, потому что уходят бумаги, уходит железо, теряем имена. То ли не копать и ждать, когда придут профессионалы. Потому что профессионалы с их подходом все-таки больше установят информации, они будут это делать, наверное, как-то более грамотно. Как правильно — я не знаю. Мы стояли в этом году в Мясном Бору лагерем, 9 мая в лесу отмечали. Был полный лагерь народу, мы сидим с Орловым, а у нас там 113 человек в мешках лежит убитых. И каждый день мимо них проходят дети. Копать выходят — отряды, банды, группы... И вот мы на этих убитых смотрим, я говорю: представь, 113 человек в строю стоят. Орлов говорит, что его отец все время считал их, представлял, как рота стоит с винтовками, с автоматами, как много людей. А молодежь проходит, и для них это просто мешки... Я не знаю, это хорошо или плохо.

Мы с Орловым обсуждали, почему он находит всегда. Потому что он идет, как на войне прямо сейчас, для него это не просто выбоины какие-то — рядом с ним солдаты, машины проезжают, вон там снаряд взорвался. Он живет войной, поэтому он идет — ничего не предвещает, он туда тыкнул, а там кто-то есть. А молодых спрашиваю: «Вы что видите вокруг себя?» — «Красивый лес, птички поют». И это, наверное, хорошо! Они не должны, может быть, эту войну видеть, но тогда, вероятно, они и заниматься этим не должны. Для них что-то другое нужно. Поэтому я не могу тебе сейчас сказать, что правильнее, копать сейчас или ждать. Я сам уже запутался, что правильнее. Я пойду по этому пути до конца. А вот надо ли, чтобы кто-то за мной шел по этому пути, — я не знаю.