Смертию смерть поправ

В тени горы ему опять положили на дырку траву, и еще ОЧЕНЬ СТАРАЯ змея полизала ему вокруг раны, и кровь испугалась прочь сразу; это была одна из самых старых змей и все очень обрадовались, что и она хлопочет возле малыша, что тоже ПРОЯВЛЯЕТ заботу, хотя вечно лежит в песке и молчит, хоть гори ты тут все огнем. А когда она встала перед малышом огромным серым столбом в небо и подвигала ему головой туда и сюда, то маленькие вылезли из себя от восторга и стали скручиваться и прыгать пружиной вверх и шлепаться влежку вниз, а Эдип опять захотел выкинуть свой фокус, но уже держал его крепко в землю ремешок сиделки-змеи. Потом ОЧЕНЬ СТАРАЯ поползла на свое место как-ни-в-чем-не-бывало, и сразу устроила серый свой бок в песок и солнце, и голову хитро упрятала от перегрева в собственную тень хвоста. Эдип узнал перед собой траву из долины, которую он дергал за зеленую зелень наружу, узнал другую траву, потому что эту принесла старая змея про запас, чтобы лечить его, чтобы не ползать каждый раз вниз, Эдип признал эту траву и стал ее легонько нюхать и не бояться, а потом попробовал хрумкнуть ее в себя, не горька ли, оказалось, что нет, и он подъел неторопливо весь запас своей старой тетки, которая свернулась у него на задней ноге и ничего не видела. Когда Эдип съел все, ему захотелось еще, и он попросил, прокричав об этой просьбе своим неумело громким криком, и маленькие змеи тихо прошипели ему КАК надо просить, но за травой охотно пошли, потому что слышали озабоченность взрослых, чем же кормить веселого плясуна, а тут вот все вышло само собой славно, и мы видели, что он ел траву и просил еще, и принесли ему, мы маленькие, которых вы все в грош не ставите и только шипите страшно и все, и слова доброго от вас не допросишься. Старая тетка лежала тихо, будто ничего не ведая и не слыша, будто она притомилась и уснула на солнце, лежала тихо и тихо смеялась говору малышни и добру и ЖАЛОСТИ, которые открывались в ней к этому чужому зверю, которых она много душила и пила раньше, а теперь вот греется изнутри любовью к этому, который смешно так двигает своими торчками, и глаза не отводит в сторону, а смотрит и смотрит сам, словно прощая за тех многих, которых задавила и выпила я до него. Это странное тепло изнутри грело ее старый бок, где были шрамы, грело как-то по-другому и дольше, чем греет и успокаивает солнце, о котором всегда знаешь, что оно уйдет на ночь, и к утру все равно будешь стылой на стылых мокрых камнях; а это тепло изнутри, наверное, будет сидеть сиделкой и ночью, потому что оно ВО МНЕ, а ведь я не ухожу никуда от себя на ночь. Пусть малыши принесут побольше мокрой травы, и пусть этот поест себе вволю, ЖАЛКО смотреть на него, как громко шумит, не умеет, не знает, видно, что тишина и шелест — это правильные вещи, не знает, дурачок, ЖАЛКО его. От этих неторопливостей внутри тепло разгоралось постоянством и вечностью, видно, и ОЧЕНЬ СТАРАЯ приняла в себя этот огонь, видно, ждала и дождалась, потому и подошла тоже, чтобы лизнуть, хотя я и без нее бы вылечила своего малыша; нечего лезть, но она ОЧЕНЬ СТАРАЯ, и ей нельзя перечить, да и ЖАЛКО ее тоже, ведь не может она теперь быстро-быстро искать теплые камни в темноте, и совсем седой, совсем белой лежит тихо в утре, совсем белой от мокрых вод на ней. Как это правильно, что есть, что берутся откуда-то малыши среди нас, как это правильно, как справедливо, потому что это они не ДАЛИ схватить теплого пришельца кольцом, схватить и выпить, как прежде, это они не дали, и теперь вот какое тепло зреет внутри нас всех, какое вечное-где-то-в-нас-скрытое добро и ЖАЛОСТЬ. Эге, даже ОЧЕНЬ СТАРАЯ выкинула номер, ишь ты, ОЧЕНЬ СТАРАЯ, а ничего еще себе, молодец, умеет над собой посмеяться, не стала камнем, о который бьешь лоб, даже ты бьешь лоб, не только что маленькие, которые вон и правда углядели, что ест пришелец, и пошли себе далеко вниз ему за травой, надо будет сказать всем на совете, чтобы поменьше шипели на малышню, а то вдруг разобидятся и уйдут, что тогда будем делать; да, да, так и припугну всех, скажу, что слышала, как они собирались уйти и решили в последний раз нас проверить, когда замкнулись стенкой вокруг упавшего сверху и не дали всем нам по очереди попить его, а стали тоже шипеть на нас, и мы тогда рассмеялись все, и не стали, и оставили жить упавшего сверху, да еще и он сам был какой-то чудной, совсем нас не боялся и смотрел в глаза; и тогда мы немного стали его бояться, потому что он умел незащищенность, умел ЖАЛОСТЬ к нам, сильным, что вот сейчас сомкнем его прочь и выпьем, а зачем и не знаем сами, да, да, он умел ЖАЛОСТЬ к сильному, а мы еще только учимся ЖАЛОСТИ к слабому, а уж и то, какое тепло внутри сеет она. Надо будет сказать, чтобы поменьше шипели, но, конечно, вовсе им дать волю тоже нельзя, хотя, э-э, кто это знает, что можно и что нельзя, может, нам-то и след слушать их волю.