Смертию смерть поправ

Для Е.Л. Шифферса антропологическая мистика событийности выстраивается совершенно особым образом. Для него, прежде всего, важны духовные невидимые, но вполне реальные события, которые определяют строение событий-деяний. Именно в событиях-деяниях восстанавливается, укрепляется и получает раскрытие архетип традиционной русской антропологии. И духовные «невидные» события, и события-деяния уничтожаются, сминаются, переопределяются на основе специальных переоформлений — событий третьего типа, «которые у всех на слуху» и сегодня специально конструируются средствами массовой информации и политтехнологами. Для того чтобы происходили события-деяния, необходимо вытерпливать ожидание встречи духовных невидимых событий. Это Е.Л. Шифферс прекрасно дает почувствовать в своем романе, замыкая вязь одних событий на другие. Ср.: «Фома рассмеялся, и взял его себе за плечи, и мы пошли ходить, потому что Иосиф и Мария молились там на песке в Вифлееме, и мы не могли, мы НЕ СМЕЛИ им мешать и все ходили здесь, в Игнатовском, по кругу стены, пока есть силы, чтобы потом расстаться, чтобы Фома побрел сквозь ВХОД в свою комнату, а я в свою, чтобы и там сидеть тихо и ждать, пока кончат молитву Иосиф и Мария, и он, наверное, возьмет ее на руки и понесет в Вифлеем, где старый Урия будет плясать и плакать от радости…». Писатель Фома беседует с автором романа, но они должны отложить свою беседу, пока не закончится событие молитвы, которое прописывается в третьей части трилогии «Простой книги Фомы». Духовное событие должно произойти, в нем что-то будет высказано, от чего зависят и реальные жизненные события. Этот странный романтический аромат замыкания одних событий на другие присутствует во всех произведениях Е.Л. Шифферса.

Выплавляемое сознание в результате покаяния и обращенности на событийную встречу с Духом Святым приводит к изменению «Я» на пути. Как пишет Е.Л. в работе «Инок»: «Нераздельность и неслиянность это и есть выверт через порог смерти, через „почивания“^[6], это „Я“ — поэтому нераздельность, но это и „Я“, переступившее через себя, — поэтому неслиянность (моя запись в созерцании)». Отказ от застывшей скорлупки «Я» и восприятие «Я» как пути подводит к идее русской антропологии как укорененной в системе встреч и взаимодействий с другими цивилизациями Азии и мира как возможности общецивилизационного продвижения. С этой точки зрения формула Ф.М. Достоевского о русской всеотзывчивости и известные характеристики А.С. Пушкина, данные Достоевским в «Дневнике писателя» и приведенные Е.Л. Шифферсом в работе «Аргушти:!. О поведении царей», позволяют в совершенно новом ключе взглянуть на проблему русской антропологии: «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называться русским. Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто. Не говорю уже о том, что он, всечеловечностью гения своего и способностью откликаться на все многоразличные духовные стороны европейского человечества и почти перевоплощаться в гении чужих народов и национальностей, засвидетельствовал о всечеловечности и о всеобъемлемости русского духа и тем как бы провозвестил и о будущем предназначении гения России во всем человечестве, как всеединящего, всепримиряющего и всё возрождающего в нем начала» («Дневник Писателя», декабрь 1877 г.) II. Пушкин, Лермонтов и Некрасов. Русская антропология в этом контексте выступает не как заданность, но как задача, которая определяется трансграничной событийностью русской нации. Так понимаемая трансграничная идентичность русской нации есть не что иное, как всеприсутствие (всеместность, по Вернадскому) и всеотзывчивость (по Достоевскому). Всеместность и всеотзывчивость не предполагают диаспорального рассеяния и потерю собственной государственности, но, наоборот, все более четкое осознание духовного центра и святынь собственной территории. Более того, сохраниться в рассеянии можно, только имея подобный территориальный центр — страну Шамбалу, гору Арарат, разрушенный Храм. Для Евгения Львовича такой святыней, поляризуемой по отношению к другим центрам духовной силы, имеющей свою территориально-символическую топику пространства^[7], является Дивеево — четвертый, последний удел на земле Божьей Матери, живой по Успении.