Смертию смерть поправ

Его одинокий колокольчик звякал в сухой тишине, но тех, кого он звал на суд, не было. Не было отца, не было матери, не было мыши и Сфинкса, не отозвался Арахна, не пришла Надз, и Ияса, и мальчик, и Эдип, и Ирина, и странный поэт Токк, — нет, никто не ответил ему, никто не пришел на суд, где он созрел быть председателем. Фома ушел куда-то, улыбаясь своей победе, потому что твердо решил, что все они, хоть и хотели суда, хоть и послали его посредником, но как-то узнали о его последнем разговоре, и не решились прийти, не смогли, забоялись.

И когда я, переодевшись в свой новый костюм для выхода в свет, пришел в помещение, оно было пусто, там не было никого, даже Фомы. Я знал об этом, но все же предвкушение дальнейшего знобило меня, открывало пустоту и прохладу в середине груди и между лопатками, открывалось сквозняком пробитой внутри дыры.

НЕ ХОДИ-HE ХОДИ-НЕ ХОДИ-HE ХОДИ-НЕ ХОДИ-HE ХОДИ-НЕ ХОДИ.

Это тихо плакала у входа Ирина, не ходи, он убьет тебя. Я улыбнулся, я не мог рассказать ей, что ждал этого давно, что затем и создал Фому, чтобы он в поиске своего безумия решился прекратить меня, что мы долго и неторопливо брели к концу, что так или иначе знали о нем оба, чего уж теперь оттягивать, и так затянулось все это невыносимо. Я улыбнулся Ирине, пошел на кладбище.

Глава двадцать четвертая Хотелось бы прорасти

Фома стоял у открытой могилы, руки у него были нечистые, пальцы оттопырены в стороны, из-под ногтей текла кровь, он устал, земля была твердой, плохо поддавалась голым ладоням.

Когда он увидел меня, то просто и покорно отошел в сторону, давая мне возможность пройти. Я спрыгнул вниз, лег там, широко открыв глаза, чтобы ударила в них боль, когда Фома кинет первый ком земли. Он кинул, а потом с мокрым хрипом навалился на холмики песка, бросал его ногами, выравнивая землю, торопясь стать сверху крестом. Наконец стал.

И закричал, как дитя, ПРОРАСТАЮ! Мои волосы, мои река и боль пробили ему стопы снизу, привязали корнями дерева к земле, чтобы пророс он, чтобы открылись в ладонях дети листвой.

И крик его в мир много летел.

А потом кинулся к нему мальчик, схватил его в охапку, и оторвал все же с могилы, отнес его и положил рядом, и кровь текла мокрой водой на землю из проросших стоп Фомы, положил мальчик Фому на землю, а сам стал вместо него крестом, и закричал, закричал-засмеялся малыш:

НАПИШИ ПРОСТУЮ КНИГУ, ФОМА, ПРОСТУЮ, КАК БЕЗУМИЕ, СЛЫШИШЬ, И ТОГДА ЗАШУМЯТ ЛИСТВОЙ ВСЕ КРЕСТЫ, ФОМА, СЛЫШИШЬ, ПРОСТУЮ, КАК БЕЗУМИЕ.

Пророс деревом.

Последняя глава Откровение

Хорошо, я напишу, я постараюсь.

1966~67 год

Книга вторая Эдип и Иисус

Итак, идите и научите все народы, крестя их во имя ОТЦА и СЫНА и СВЯТАГО ДУХА.

Ев. от Матфея

Посему, как преступлением одного всем человекам осуждение, так правдою одного всем человекам оправдание к жизни.

Послание Павла Римлянам

Говорят, что во времена «блокады Ленинграда» пропала фотография 20-30-х годов (1820-30 гг.) прошлого века, на которой Рудольф Стефан Шифферс, полутора лет, сидит на коленях матери. Потом Рудольф Стефан Шифферс станет д.т. советником, директором Симбирской конторы Удельного Ведомства, ведавшего «уделами» царствующей фамилии. Р.С.Шифферс пребывает на утерянной фотографии одним из 14 детей пожилой дамы в чепце. Генерал-лейтенант Владимир Рудольф Шифферс был одним из семерых детей Рудольфа Стефана. Профессор Военно-Инженерной Академии сорокалетний генерал был нездоров и умер в 1913 году в имении какого-то родственника Гранкино возле Константинограда.

Стефан Шифферс вел какие-то «мануфактурные» дела в Ямбурге, пристани на р. Луге, которая, быть может, хоть чем-то напоминала им о Рейне и Эльзасе, который они зачем-то покинули. С некоторой долей печали можно думать, что Рудольф Стефан Шифферс нес в своих чреслах правнука Евгения Шифферса, чтобы сей написал «прорыв-в-миф» на русском языке в Москве 70-х годов XX века. При всей доморощенности и самонадеянности подобной историософии следует не опустить «проклятия или благодарения» семени Шифферсов, решивших произрастать далее на этой земле. Итак: благодарение!

Предисловие