Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Для многих дворянок поцелуй вне брака считался постыдным, они сравнивали его с потерей «чистоты». Семнадцатилетняя Ольга Сваричовская так описывала свой первый поцелуй и сопровождавшие его эмоции: «Кругом было темно… и я вдруг почувствовала что-то жгучее на лице, чудное, и раньше, чем мысли явились в голове, мои губы страстно ответили поцелуем… „Поцеловались!“ – вдруг мелькнуло у меня в голове… Я прислонилась в угол, закрыла лицо руками и будто только теперь поняла свой поступок. Я зашептала: „Стыдно, стыдно“. Я даже не поняла от страха всю сладость первого поцелуя. Да, больше Лели не было! Той чистой, наивной Лели, которая еще так недавно своею чистотой нравилась Борису… Жизнь показала свою изнанку»[985]. Для двадцатичетырехлетней Веры Калицкой, участницы подпольной антиправительственной организации, разделявшей феминистские взгляды, жившей самостоятельными заработками вне родительского дома, поцелуй нравившегося ей мужчины также казался событием из ряда вон выходящим, о котором она писала в дневнике: «…Я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал. До тех пор никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием. Я так сконфузилась и заволновалась…»[986]

Откровенные мужские порывы страсти рассматривались невинными созданиями как проявление высоких чувств. Диссонанс в восприятии любовных переживаний демонстрирует случай, описанный пятнадцатилетней девушкой[987]. Она повествовала о своем возлюбленном, о его высоких чувствах и ухаживаниях. Единственное, чего она никак не могла понять, зачем кавалер так сильно прижимался к ее груди на одном из свиданий. Девушка предположила, что он хотел почувствовать, как бьется ее сердце. Мысль о сексуальном желании юноши даже не рассматривалась ею.

В девичьем восприятии половые отношения, если о них вообще имелось представление, ассоциировались не иначе, как «всякая грязь», «позор», «животное наслаждение», «скверность», «неведомая сила», «двойная жизнь», «половая похоть», «надругательство над душой». В самом факте физического сближения виделось что-то «животное», «гадостное», «свинское». Девушки с трепетом ожидали любовных отношений, ухаживаний, свиданий, но со страхом думали о первой брачной ночи. Подавляющее большинство дворянок, вступавших в брак, имели скудные знания о сути сексуальных отношений и особенностях собственной фертильности. Невесты могли очень любить своих женихов, однако сама мысль о возможности полового контакта приводила их в отчаяние.

Пубертатный период, в котором осуществляется переход от защищенного тела ребенка к самостоятельному телу взрослого, по мнению современных психоаналитиков, представляет «наиболее глубокий кризис в общем развитии личности»[988]. Именно в это важное для психосексуального развития время юные дворянки были изолированы от всего того, что могло бы дать естественное направление их сексуальному воспитанию, а также облегчить для них переход из мира детства в мир взрослой жизни. Дневниковые записи девочек-подростков, а также воспоминания уже зрелых, замужних женщин в абсолютном большинстве демонстрируют драматичную картину их приобщения к сексуальной культуре.

Почему этот естественный процесс переживался настолько тяжело и зачастую имел трагическую развязку? Важнейшая причина крылась в табуировании любых вопросов, связанных с половыми отношениями, внутри семьи. Девочки никогда не обсуждали с родительницами вопросы интимного характера, девичий мир эмоциональных переживаний не интересовал их матерей. Вообще излишняя откровенность детей по отношению к родителям не приветствовалась. А. Вербицкая описывала случай, произошедший с одноклассницей. Девочка, тосковавшая по дому, написала матери откровенное письмо, где изложила все свои противоречивые чувства. В ответ она получила послание со строгими нотациями, в котором не было ни одного ласкового слова[989]. Мать старалась всевозможными способами пресечь интимные разговоры с дочерью. Вероятно, этим объяснялся частый запрет родителей на ведение девочками-подростками дневников, хотя нередко матери прививали девочкам семи-двенадцати лет практику заполнения личных дневников. Родители боялись неудобных тем и интимных подробностей, описываемых их дочерями. Девочки, в свою очередь, скрывали свое творчество, о чем не раз упоминали в дневниках. Четырнадцатилетняя Ольга Лопухина писала: «Я не знаю почему, но мама мне не отдает мои старые мемуары, оттого я выкопала себе другую тетрадку, чтобы снова начать дневник»[990]. Мать делалась «доступной» для дочери только после ее полового созревания и выхода замуж.