Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Доказательством репрессированной девичьей сексуальности были сновидения, которые девушки описывали на страницах собственных дневников (в начале XX века это стало модной тенденцией, видимо, под влиянием распространившихся идей психоанализа)[975]. В качестве наиболее яркой иллюстрации можно привести эротический сон девятнадцатилетней Ольги Лопухиной: «Сегодня я нахожусь в каком-то опьянении и спокойствии… благодаря сегодняшнему сну. Снится мне, что я вхожу в какую-то пещеру, и в полной уверенности, что там что-то очень страшное меня зарежет или задушит… Я все иду и иду, вдруг натыкаюсь на дверь, отворяю ее и вижу массу мальчиков, сидящих в классе… На кафедре сидит молодой учитель, в каком-то мундире, у него большие серые глаза… и вообще приятное лицо. Я преспокойно вхожу в класс и сажусь на стол. Учитель подходит ко мне и начинает медленно кружиться вокруг, будто бы хочет испугать меня, но я совсем не боюсь и питаю к нему большое доверие. Все это кончается тем, что учитель влюбляется в меня, я чувствую, как он подходит ко мне все ближе и ближе, и я уже слышу его дыхание, и вдруг он обнимает меня и целует. Тут я испытываю всю прелесть его любви, вполне отдаюсь ему… и просыпаюсь. Чудный сон, хотя и грешный»[976]. Не обязательно быть психоаналитиком, чтобы правильно интерпретировать этот сон. «Пещера», «мальчики», «молодой учитель» – метафоры либидозного инстинкта молодой женщины. Откровенный эротический сон привел девушку не только в возбуждение, но и действовал успокаивающе, частично снимая сексуальное напряжение. Описанный сон свидетельствовал о существовании большого сексуального желания и невозможности его удовлетворения.

Вспоминая годы юности, старшая дочь Л. Н. Толстого Татьяна признавалась, что внезапно ее стал страстно интересовать вопрос о характере отношений между мужчиной и женщиной. Она не знала человека, который мог бы дать ей столь необходимые ответы. Татьяна отчетливо понимала, что с родителями о подобном не принято было разговаривать. В своих мучительных размышлениях она упиралась «в непроходимую стену». Девушка не понимала, что делать с нахлынувшими на нее новыми ощущениями. «Иногда набегала на меня какая-то неопределенная тревога… Хотелось новых ощущений… Грезилась мужская любовь… И я не совсем понимала, отталкивала ли она меня или привлекала… Вставало нечистое любопытство», – вспоминала Татьяна[977]. При этом родители пресекали любое проявление интереса дочери к мужчинам. Ее письма, дневники нередко перечитывались матерью и отцом, которые были убеждены, что необходимо контролировать не только поведение, но и образ мыслей своих детей. Татьяна Толстая признавалась, что ей было очень стыдно, когда отец прочитал ее послание к подруге, в котором она живо интересовалась офицерами. Лев Николаевич не только вмешался в чужую переписку, сделал строгое замечание дочери, но и заставил ее раскаяться и пообещать впредь не заниматься подобными вещами[978].

Впервые феномен женской истерии стал изучаться на Западе в рамках психоаналитической теории (Ж. Шарко, З. Фрейд). «Случай Доры» З. Фрейда наделал немало шума в научном сообществе. Известные психоаналитики и философы (Х. Дойч, Ч. Бернхеймер, С. де Бовуар) объясняли частые психозы девушек в период полового созревания прежде всего тем, что они чувствовали себя беззащитными «перед непонятным и неотвратимым будущим, обрекающим их на невообразимые страдания»[979]. О женской истерии писал классик современной философии М. Фуко. Он полагал, что «истеризация женщины нашла точку закрепления»[980] в буржуазный век. Впервые на себе испытали данный феномен, по мнению Фуко, представительницы высшего света, так как они продолжали воплощать в себе «праздность», кокетство, флирт, в то время как новая этика «канонической семьи» определяла им обязанность самоотверженных и высоконравственных родительниц.

Зажатость рамками социальных норм, многочисленные эмоциональные запреты, непонимание тех физиологических явлений, которые с ними происходили в период пубертата, депривация собственной сексуальности, смутные представления и страхи, связанные с будущей детородной функцией, – все это делало девушек чрезмерно нервными, болезненными и чувствительными. Психиатр К. Хорни видела главную причину появления регрессивных явлений в развитии женской личности, начиная с подросткового возраста, в существовании большого числа «эмоциональных запретов». Она писала: «Создается впечатление, что когда либидо такой женщины нарастает, чаша весов переполняется и теряется хрупкое равновесие, которое было ранее достигнуто, хотя и за счет утраты части витальности»[981]. Женская истерика в начале XX века приобрела массовое явление, очевидно, в связи с тем, что психика женщины не успевала подстраиваться под менявшиеся условия жизни. Патриархальная семья требовала от девушки традиционного поведения в вопросах половых отношений, в то время как в обществе началась легализация ранее табуированных половых вопросов.