Смятение

– Беда в том, – сказала она гораздо позже, когда они ели баночного лосося и салат, приготовленный Арчи на балконе, – что, по-моему, я привыкла принимать вас на веру. Думается, так все семейство поступает. Я имею в виду, взгляните на то, как вы решили задачку с Невиллом. Не вижу никого, кто еще был бы способен на это. Дядя Эдвард просто сказал бы, что все школы одинаково ужасны и Невилл должен с этим смириться. Дядя Хью наведался бы в школу и добился бы от них обещания, что издевательства над мальчиком прекратятся. Разумеется, они бы продолжались. Тетя Рейч устроила бы ему на каникулах какое-нибудь особенное развлечение.

– А Зоуи? Что бы она сделала?

– Именно ни-че-го. Она все больше и больше привыкает ездить в Лондон, а промежутки заполняет, проводя все время с Джули или подновляя свои наряды. Мы с Невиллом ее попросту совсем не считаем.

– Итак, чем же вы намерены заняться? То есть помимо постижения новых идей?

– Не знаю. Найти какую-нибудь другую скучную работу, полагаю.

– Почему нельзя найти работу и писать?

– Я больше не знаю, о чем писать.

– А как же ваш дневник? – Арчи о нем знал, хотя она его ему никогда не показывала.

– Я как бы вроде перестала его вести. – Она знала, что ему было известно: дневник она вела для отца.

Помолчав, он заметил:

– Видите ли, одно из требований к дневнику в том, что он должен продолжаться, быть завершенным. Вы могли бы ведь всю войну охватить.

– У меня такого желания нет.

– Ха! Что ж, если вам неизвестно, одно из отличий между любителем и профессионалом в том, что любители работают лишь тогда, когда у них есть к этому желание, профессионалы же работают, невзирая ни на какие чувства.

– Значит, я не профессионал, так? Все просто. – Она высказала это со всей напористостью, на какую была способна. – Я в туалет пошла, – сказала, просто чтобы сбежать. В туалете плакала. «Если я заговорю с ним о папе, он лишь постарается поведать мне благостную ложь про то, что он думает. Он не верит, что папа вернется. А я не желаю слушать, о чем он думает». Сморкаться пришлось в какую-то оберточную бумагу, которая, как ей по опыту было известно, для этого не годилась из-за своей жесткости.

К тому времени, когда она вновь присоединилась к Арчи, он успел убрать с балкончика все приготовленное для ужина и зажечь лампу в гостиной. Он усадил ее на диван, а сам устроился с другого конца на подлокотнике.

– Послушайте, Клэри, – заговорил он. – Я знаю, почему вы перестали вести дневник, или, по крайней мере, полагаю, что знаю. Вы решили, что он вернется, как только начнется вторжение.

По-моему, на вашем месте я тоже так же решил бы, однако если взглянуть на это извне, то такое вряд ли было бы возможно. Союзники не добрались даже дотуда, где Пипитт его оставил, не говоря уж о том, что он мог перебираться с места на место и с тех пор уйти довольно далеко. Средства сообщения во Франции временно ухудшатся, а не улучшатся. Я не пытаюсь вас утешать, – выговорил он резко, – так что незачем смотреть так сердито. Я говорю вам то, о чем думаю – а не то, что чувствую. Так вот, если все эти годы вы были уверены на его счет, то я говорю: нет у вас никакого повода перестать быть верной тому же чувству только из-за того, что мы ступили на землю Франции. Мы эту несчастную страну еще не освободили, а даже когда и освободим, то там будет царить хаос.

– Вы стараетесь пробудить во мне надежду, – произнесла она.

– Я стараюсь, чтобы вы поняли: нет никакой конкретной причины эти надежды менять.

– Но разве не мог он пробраться куда угодно, где наши армии уже есть, и присоединиться к ним? Ему должно быть известно подполье. Наверно, оно сделало бы что-нибудь?

Он поднялся, чтобы взять с полки свою трубку.

– Так вот, за исключением того, что ему почти наверняка известно про вторжение, на все остальное ответ – «нет», или «почти наверняка нет». Вторжение означает, что подполье работает днем и ночью и с большим напряжением сил. У подпольщиков просто не будет времени беспокоиться об отдельных людях. Для него было бы гораздо лучше сидеть тихо-смирно, пока все не уляжется.

– Так вы все же верите! О, Арчи, дорогой, вы думаете, как и я, правда? Ведь это так!

– Я не… – начал он, но осекся, увидев выражение ее лица. Ей не было его видно: ее слепили слезы. Он подошел к ней, слегка погладил трясущиеся плечи.

– Клэри. Не важно, ко всем чертям, что думаю я. Вы держались так долго, так не сдавайтесь же сейчас.

– Слабость с моей стороны.

– Да, было бы слабостью.

– И по отношению к папе тоже несправедливо.

– Ну вот опять вы! Справедливость тут ни при чем. Мы говорим о вере, а не о политике. Хотите чаю?

– Хотя вообще-то, знаете, – говорила она гораздо позже, помогая ему убираться после ужина, – думается, всякого рода вещи в жизни, возможно, справедливее, чем считают люди. Возьмите греческую трагедию. За злодейства расплачиваются… даже порочные персонажи, вроде короля Лира, расплачиваются. То, что меня тревожит, как раз наоборот. Я хочу сказать, когда пускаешь свой хлеб по водам, разве возвращается он к тебе пирожным?[51]