Смута в России. XVII век

Собравшиеся под Москвою воеводы все же не преуспели в создании полноценного земского союза. «Скудость» казны и кормов еще можно было как-то пережить, но оказалось, что никуда нельзя деться от междоусобной вражды. Когда города договаривались друг с другом идти в поход под Москву — это было одно, когда дворянские и казачьи отряды стали воевать вместе, то старое недоверие и обиды вернулись. Не было согласия прежде всего среди главных воевод ополчения. «Новый летописец» написал о начале раздоров с того момента, как только Первое ополчение оказалось у стен столицы: «Бысть у них под Москвою меж себя рознь великая, и делу ратному спорыни не бысть меж ими». Выборы трех главных ратных воевод — князя Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и Прокофия Ляпунова (именно в таком порядке), тоже не внесли окончательного успокоения. Получалось, что бывшие тушинские бояре должны были подтверждать в подмосковных полках пожалования, сделанные служилым людям «за царя Васильево осадное сиденье», то есть за оборону Москвы от сторонников «Вора» (фактически, их самих)! Прокофий Ляпунов, в свою очередь, стремился распоряжаться казаками, унимая их от тушинских повадок: выделять себе «приставства» и распоряжаться по собственному усмотрению. Ничего хорошего от такого «правительства», отягощенного старыми счетами ожидать не приходилось. Ко всему добавилось и то, что вожди ополчения стали думать больше о собственных интересах, чем об общем земском деле, ради которого они пришли под Москву. В продолжении рассказа «Нового летописца» о делах Первого ополчения читаем: «В тех же начальниках бысть великая ненависть и гордость: друг пред другом чести и начальство получить желаста, ни един единого меньши быта не хотяше, всякому хотяшеся самому владети». Чем же, кроме этого, поистине, «враждотворного» местничества запомнилась история ополчения автору летописи? Оказывается, безмерной гордостью Прокофия Ляпунова, который «не по своей мере вознесеся», и картинами ожидания приема у главного воеводы, внимания которого добивались многие «отецкие дети» и сами бояре: «Приходяху бо к нему на поклонение и стояху у него у избы многое время, никакова человека к себе не пущаше и многокоризными словесами многих поношаше, х казаком жесточь имеяше». «Другой начальник» Иван Заруцкий «поймал себе городы и волости многие», из-за чего «на того ж Заруцкого от земли от всей ненависть бяше». Лишь для одного князя Дмитрия Трубецкого не нашлось никаких бранных слов, но это скорее из-за того, что его имя писалось первым среди воевод ополчения, на самом деле, как пишет автор «Нового летописца», «Трубецкому же меж ими чести никакие от них не бе»[599].

Читая сейчас эти оценки, нужно иметь в виду, что на современных летописцев влияло знание того, что случится с каждым из воевод впоследствии. Упреки, адресованные, например, Прокофию Ляпунову могут быть справедливы, но в них заметно стремление тех, кто принимал участие в событиях на другой стороне принизить значение действий Прокофия Ляпунова под Москвой. А он, действительно, не особенно щадил чувства своих противников — бояр, сидевших в Москве. Очень рельефно изменившееся самосознание Прокофия Ляпунова выявилось во время возобновившихся в июне 1611 года переговоров с гетманом Яном Сапегой. Глава ополчения пышно титуловал себя: «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». Обращаясь к Сапеге с призывом «за православную нашу веру и за правду стояти», он прямо обозначал, каких врагов имел в виду: «против лжесловного неисправления, лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров, и всего злопагубново их рыцерства и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия»[600]. Такие обвинения не забывались.