Смутные годы

Хотя Марина много отдыхала и хорошо спала, но всё равно сил не хватало. И она ограничивалась только выходом на гульбище[74]. Непреклонная же Казановская не давала ей подолгу нежиться в постели, нудно твердила, что это вредно и ей, и младенцу.

– Пани Барбара, милая, я ещё отдохну и тогда пойду, – вскинула Марина умоляющий взгляд на неё. – Ну, немножечко, самую чуточку подремлю, а?

– Государыня, ты же только что из постели! – развела руками Казановская. – Вон Федосеевна даже не успела прибрать! – укоризненно указала она постельнице на то, чтобы та поворачивалась живее, не оставляла соблазна царице.

– Софья, кликни-ка ещё постельниц! И чтобы мигом были тут! Что это такое?! До сих пор у государыни не убрано! – стала возмущаться она.

Камеристка Соня, маленькая белокурая немка, опрометью кинулась исполнять приказание строгой пани Казановской.

– Да позови девиц! Скажи, государыня встала, одеваться пора! Где они там?! – крикнула вдогонку ей Казановская, повысив голос, чтобы было слышно и в других горницах.

– Все уже тут! – пискнула та из-за двери, и её каблучки застучали по лестнице, что вела вниз, на первый этаж.

В спальню церемонно, одна за другой, вплыли придворные немки, из местных, из калужских; их набрали уже здесь взамен её придворных полячек.

– И попомни мое слово, государыня, у тебя будет мальчик, – заворковала Казановская, помогая подняться Марине из кресла. – Уж я-то знаю. Сколько родов видела на своём веку… Тяжело ходишь. Это он набирает силу – от тебя отнимает. Димитрию наследник будет…

Поддерживая Марину, она подвела и усадила её на бархатный стульчик перед зеркалом.

Марина посмотрела в зеркало и увидела прямо перед собой молодую женщину с бледным лицом, большими серыми глазами, а под ними – круги, одни лишь круги, тёмные, ужасные… Усталое, осунувшееся, ничего не выражающее лицо, безразличное и равнодушное ко всему…

Недовольная своим видом, она вздохнула, позволила причесать и одеть себя.

Казановская стала придирчиво следить за девушками, как те достают из больших сундуков одежду, которую привезли из Сандомирской экономии с месяц назад по просьбе Марины.

Широкое польское платье прикрыло большой живот. Поверх на Марину надели просторную телогрею, а на голову – убрус с волосником и накинули тёплую пуховую шаль.

Соня достала из сундука бархатные крошечные туфельки на низком каблучке. В восхищении от них, она опустилась перед Мариной на колени и надела на её маленькие, как у девочки, ножки.

Затем Казановская с дамами проводили Марину в соседнюю горницу. Там уже был накрыт стол с одним прибором, рядом стоял дворецкий, и тут же был придворный лекарь, немец Фридрих.

Марина прошла к столу и позавтракала в полном молчании.

– Государыня, тебе надо погулять, – первой заговорила Казановская. – Подышать воздухом. В саду. Там же сейчас прелесть, снежок…

– Государыня, прошу вас, – смиренно приложил лекарь к груди руку и просительно зашептал Казановской: – Пани Барбара, уговорите государыню погулять. Я же отвечаю головой перед царём: за неё и наследника… Прошу вас!

– Мы все отвечаем, – язвительно зашипела Казановская. – А не только вы, герр лекарь.

– О-о! Простите, пани! Я не хотел вас оскорбить, – зашептал немец. – Ваша преданность царице известна всем. Извините, если я невольно затронул ваши чувства! Прошу вас, пани!..

– Хорошо, герр Фридрих! Здоровье царицы меня волнует тоже. И не меньше вашего. Вот вы, как учёный, скажите, что с ней? Она бледна, всё время молчит, сонная какая-то. Жалуется на усталость.

– Пани Барбара, в её положении это нормально. У неё будет мальчик. Я говорил вам уже это…

– Что вы там шушукаетесь? – недовольно спросила Марина, почувствовав, что про неё как будто забыли.

– Хорошо, герр лекарь! – сердито оборвала Казановская немца. – Я выведу государыню погулять.

* * *

В этот же день, до того как встала Марина, от царского терема к городским воротам двинулась вереница всадников во главе с Димитрием, направляясь на охоту.

За ними потянулся обоз саней. На передних санях, нахохлившись, сидел Петька Кошелев. Вид у него был неважный. Последние дни ему нездоровилось: мучили припадки падучей; они сменялись приступами животного страха, какого-то непонятного. Но Димитрий всё же забрал его с собой. Петьку закутали в шубу и насильно усадили в сани.

За его санями шли сани, гружённые вином и закусками. Ещё на двух санях везли клетки с зайцами.

Димитрий поехал впереди всех. От него не отставал, как всегда, Михалка Бутурлин. Затем ехали Третьяков и Гришка Плещеев с боярскими детьми. Позади всех держался Урусов, а следом ехал Бурба и ещё донские казаки.

За городскими воротами они увидели два десятка ногайцев.

– Твои? – спросил Димитрий Урусова.

– Да, государь!

– Пусть идут сзади.

Урусов подал команду, и Кадырбек пристроил своих ногайцев за обозом.

Отряд перешёл на лёгкую рысь, они пересекли Оку и выехали в поле.

Здесь Димитрий перебрался в сани к шуту, укрылся с ним одной шубой, и кавалькада всадников пошла дальше.

Вскоре город исчез из виду.

– Атаман! – позвал Димитрий Бурбу.

– Слушаю, государь! – откликнулся тот и подскакал к его саням.