Смутные годы

– Стой, стой! – закричал он и скатился с седла, даже не задумываясь, что он может сделать один-то, и кинулся к дверям келейной.

В келье же, в темноте, кто-то тяжко сопел, слышались всхлипы, стоны… Что-то нечеловеческое, звериное… Здесь-то – в монастыре, в божьем месте!..

Оттуда, из тёмной кельи, навстречу ему тут же выскочили три казака и навалились на него. Чей-то кулак врезал ему в живот… Ударили по ногам, в голову. И у него всё заскакало перед глазами… Били здорово, мастерски, умело. Ещё секунда-две, и его бы сшибли с ног. И тогда пропадай: изувечат, беспомощного, лежачего-то…

– Геть, геть! – вдруг раздался рядом чей-то голос, грубый, низкий.

И вокруг Якова мгновенно никого не стало. Он почувствовал, что остался один. По разбитому лицу у него текла кровь, заливая глаза. Он ничего не видел…

Кто-то хлопнул его по спине ладошкой: «На, утрись, служилый!» – и сунул ему в руки какую-то тряпку.

Поморщившись от боли, Яков вытер лицо и огляделся: он стоял всё там же, перед тёмной кельей, а рядом с ним стоял, судя по добротному армяку, какой-то атаман и сочувственно глядел на него.

Из кельи, видимо, вспугнутый этими криками, выскочил здоровенный мордатый казак, на ходу подтягивая шаровары… За ним – другой… Они отбежали в сторону и встали вместе с теми, которые били Якова.

– Бурба, она же наша! Забыл, что ли! Это же добыча! На круг потянем! – злобно огрызаясь, закричали они тому атаману, который подал Якову тряпку.

Только теперь Яков рассмотрел этого атамана, узнал его – человека, близкого к Заруцкому, и что тот был не один: за ним стояло с десяток казаков. Они хмуро глядели на тех, отбежавших, боязливо лающих, как щенята, у которых вырвали изо рта кусок.

Яков оправился, хрипло выдавил: «Бурба, там монашка!.. Они её… Помоги ей! Она, она… – запнулся он, не решаясь выдать то, что знал, не представляя, чем это обернётся для той несчастной. – Она дочь Бориса Годунова…» – понизив голос, добавил он всё же, чтобы слышал только атаман.

Бурба остро глянул на него, несколько секунд молчал, затем кивком головы показал своим казакам на келью. И те тут же скрылись в ней… Через минуту они вывели оттуда монашку…

И лучше бы Яков не видел этого… Растрёпанные, коротко постриженные каштановые волосы, выбиваясь из-под чёрного платка, падали, как подрубленные, космами на белое красивое лицо с опущенными ресницами, закрывающими опозоренные глаза. Грязная, растерзанная ряса каждой складкой вопила о насилии, о чём-то зверином…

– Отведите её к храму Пречистой! – велел Бурба своим казакам. – Там их собирают… Сдайте под стражу!

– Атаман, дай я провожу её! – вскинулся Яков, у которого перед глазами в эту минуту почему-то мелькнуло лицо Матвейки, в то последнее мгновение, когда тот обернулся к нему у крепостных ворот Смоленска. И на лице у него, как и у этой монашки, было что-то такое, что останавливало, не забывалось…

Бурба бросил взгляд на его помятую фигуру, проворчал:

– Иди проводи, раз пострадал за неё. Да не попадайся больше таким-то, воровским! – кивнул он головой на тех, всё ещё злобно ругающихся. – Это же шиши[95], а не донцы!

Яков отвёл монашку к храму и сдал её там на руки вооружённым монастырским стражникам. Те стояли подле дверей храма, никого не пускали туда и принимали всё новых и новых инокинь, которых сводили сюда, в одно место.

Монашка пошла к дверям храма, всё так же не поднимая головы, ни на кого не глядя. Она не издала ни единого звука за всё то время, пока её видел Яков. Как большая деревянная кукла взошла она на паперть и скрылась в дверях храма, унося с собой какую-то маленькую тайну.

Тут, подле храма, его и отыскал Михалка Бестужев.

– Ну, слава богу, жив! – радостно выпалил он. – Наши-то уж совсем обеспокоились: нет и нет! Не вышло бы худа! Сотник-то, мол, горяч! Ещё вляпается в какую-нибудь драку!

Яков коротко рассказал ему обо всём.

Михалка осуждающе покачал головой и заметил, что не будь у него такая крепкая башка, не видать бы его: как пить дать, покалечили бы.

– Ах, воровская…! – зло выругался он на казаков, с которыми, чем дальше шло дело под Москвой, всё сильнее нарастало напряжение у боярских детей, стоявших за Ляпуновым.

Больше Яков никогда не видел ту монашку. Но ещё долго после того он ломал голову и сомневался, та ли это монашка, с которой он когда-то столкнулся на узенькой заснеженной тропинке в Троице-Сергиевом монастыре.

Глава 23 Прокопий Ляпунов

После провала земцами штурма Китай-города все военачальники подмосковных полков собрались на совет у Трубецкого. Ещё раньше они договорились об очерёдности встреч в станах Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого.

На этом же совете Ляпунов начал с того, что заявил, чтобы они, Трубецкой и Заруцкий, ездили теперь только к нему, поскольку, мол, их разногласия привели вот к такому, к провалу штурма.

– Почему мы должны ездить к тебе? – спросил его Трубецкой.

Измайлов, Просовецкий и другие военачальники поддержали его, высказались против того, что навязывал им Ляпунов.