Смутные годы

Они вышли из палатки, сели на коней и вместе с гонцами направились в сторону казацкого табора, где собрался большой круг. Там их появление встретили сначала глубокой тишиной. Казаки стояли рядами на площади, заполняя её, и даже дальше, кому не досталось места на площади. Их головы торчали из-за палаток и кибиток… И дальше, дальше… Тысячи, все разные. В одном единые…

Это был, действительно, большой скоп. Такого наплыва казаков, интереса к предстоящему бывало не часто.

И сейчас Бурба, сидя среди атаманов, наблюдал за Ляпуновым.

Тот же, придя на круг, прошёл вперёд. Он не встал скромно вдали, не стал ждать, когда его пригласят для допроса, как он понял свой вызов сюда. И он встал перед всеми. Он, Ляпунов, знал свою правоту и цену себе и всего, что делал. На том он и решил играть, добиться правды и победы над головами вот этих… «Скотов!» – мысленно обозвал он их, обводя взглядом сначала атаманов, затем передние ряды казаков.

И круг почувствовал его ненависть к себе, чутьём животным.

Первыми не выдержали горячие головы. По кругу прошёл гул… Стихая где-то там, за палатками, в углах и кабаках…

Прокопий знал толпу, вёл за собой, хотел вести, ей управлять, хотя и звал её скотом. Но больше всего болел он за государство, за тот строй, порядок, который он принял бы за свой. Он отвечал бы его мыслям.

Вперёд вышел атаман Заварзин.

– Прокопий Петрович, – начал он вежливо, как обращались все к Ляпунову. – Вот это письмо принесли в стан казаки. Здесь есть твоя подпись. Сейчас дьяк зачитает его всем! – громко крикнул он, обращаясь к кругу. – И вам, казаки, судить: есть ли правда здесь!

По кругу снова прошёл гул. Затем стало тихо, когда атаман поднял руку, призывая к порядку.

Подьячий из войсковых, из круга, которого вызвал к себе атаман, зачитал письмо. В этом письме разрешалось земцам хватать и убивать без суда всех казаков, которых застанут за грабежом.

Дьяк закончил читать. Атаман взял у него письмо, подошёл к Ляпунову, протянул его ему.

– Ты писал? – спросил он его.

Ляпунов, взяв письмо и заглянув в него, растерялся. Оно было написано его рукой. Но он не писал его. Да ему и в мыслях не пришло бы никогда писать такое. Уж он-то прекрасно понимал, что последует за тем, какой самосуд захлестнёт все волости, если бы он издал на самом деле такой указ.

– Нет, я не писал такой указ! – категорически заявил он. – Хотя это моя рука…

Казацкая масса, толпа, круг, услышали лишь последнее его признание. Они услышали только то, что хотели услышать.

– Изменник!.. Вор!.. Предатель!..

И это окончательно вывело Ляпунова из себя. Он, обозлённый вот этим явным подлогом, стал честить казаков… Но вот уже выхвачены из ножен первые клинки… Мгновения решали всё… Сверкнули сабли. И отшатнулись от Ляпунова его советники и верные товарищи. Он на мгновение остался один… И тут перед ним блеснул клинок…

В эту же минуту к Ляпунову кинулся кто-то из кучки дворян.

– Казаки, одумайтесь! – вскричал он, видя, что вот-вот прольётся кровь.

Но нет ни милости и ни прозрения в минуты вот такие.

– Ржевский, куда ты?! – раздался чей-то вопль, чтобы остановить того дворянина.

Но было уже поздно. Чей-то клинок полоснул по Ржевскому… А другой довершил начатое с Ляпуновым…

Бурба, вскочивший с места, метнулся туда, чтобы не дать разразиться самосуду, но не успел… Он снова опоздал со своей правдой, хотя и не любил Прокопия.

И как-то странно стало быстро стихать всё на майдане, как перед бурей, ненастьем непредвиденным.

Бурба оглянулся в сторону круга, верхушки его, удивлённый тишиной, и заметил как круг стал быстро распадаться… Вот ещё минута, и от него ничего не осталось…

Он опять посмотрел туда, на два трупа, валяющиеся посреди майдана, и, вяло переставляя ноги, тоже ушёл оттуда.

Трупы Ляпунова и Ржевского вывезли за пределы таборов и там бросили посреди полыни. Никто не осмелился ничего делать с ними дальше.

Ночью прошёл дождь.

Утром Бурба пошёл туда. Он решил хотя бы похоронить их по-христиански. Он пришёл туда, подошёл к трупам.

Ляпунов лежал на боку, выбросив вперёд руку так, как обычно делал, когда выступал перед собранием или войском, призывая к действию. И эта поза запечатлелась с ним навсегда. По лицу, уже воскового цвета, ползали мухи… В волосы непокрытой головы набилась земля. Летняя шапка, которую он обычно носил в жару, защищаясь от солнца, валялась тут же, неподалёку, кем-то затоптанная в грязь. На ней не то плясал кто-то, не то специально вдавливал каблуками в землю. А ночной дождь доделал лишь начатое людьми…

Его защитник, Ржевский, случайный спутник по кончине, валялся тоже здесь. Но взор его лица, с закрытыми глазами, смотрел в другую сторону. Всей своей позой он как будто говорил: «Я здесь ни при чём!.. Почему же со мной так поступили?»

Жалости у Бурбы не было. Ничто не дрогнуло у него в груди. На Ляпунова он смотрел равнодушно. Как на давно уже отболевшее. Кузя, убогий, уже не беспокоил его. Но не беспокоил и вот этот человек, лежавший сейчас перед ним, затоптанный в грязь толпой.

– Я был там, – сказал он вечером Заруцкому.

– Ну и как? – спросил Заруцкий.

– Лежит… Ты бы сходил туда.